Сибирские огни, 1980, № 4

182 АЛЕКСЕИ ГОРШЕНИН ских и общенациональных черт, таких, как, скажем, лень или инертность, погребающие неисчерпаемую энергию русского человека. Невозможно, как ни прискорбно, пред­ ставить национальный русский характер без прохиндейства Чичикова и Хлестакова, резонерства Ноздрева (которые, между прочим, стали литературными прототипами героев Ильфа и Петрова). Далеко не пол­ ным был бы он без тех раздирающих стра­ стей, которые владеют героями Достоев­ ского. Но в то же время, русский харак­ тер — это и подлинное величие духа, рыцарство чести, неизбывное чувство долга, стремление к самопожертвованию во имя высшего предназначения — то есть все то, чем в избытке наделены и Пьер Безухов, и Андрей Болконский, и Павел Корчагин, и Андрей Соколов... Русская, а вслед за ней и советская, клас­ сика поставила и в значительной степени разрешила большинство кардинальных во­ просов человеческого бытия: личности и общества, отцов и детей, гражданина и ме­ щанина, нравственного выбора... Если внимательно присмотреться к сов­ ременной прозе, то без особого труда по­ чти каждому ее герою можно найти ана­ логию в классике. Проблемные, тематиче­ ские, конфликтные параллели еще более очевидны. Нам тут же могут указать на традицию, художественную преемственность, которые должны углублять и обогащать уже откры­ тое. Все правильно. Развивать и обогащать наши писатели, слава богу, научились хо­ рошо, но мы-то ведем речь о художествен­ ных открытиях, о «чувствах новых, не испы­ танных людьми», которые движут литера­ туру вперед. Возьмем нынешние романы и повести о любви. Как будто бы начинает вырисовы­ ваться новый тип — женщина эпохи НТР: предельно эмансипированная, деловая, во всем стоящая на одной доске с мужчиной. Свежо? Да, В духе времени? Несомненно. Принципиально ново? Нет! Еслй вниматель­ но присмотреться к типу русской женщины от пушкинской Татьяны до шолоховской Аксиньи, мож^о заметить, что по большей части (несмотря на свое неравноправное положение и забитость) русская женщина была духовно выше, чище и сильнее муж­ чины. Представим Татьяну Ларину в сравне­ нии с Онегиным, Ольгу Ильинскую рядом с Обломовым, Катерину из «Грозы» А. Ост­ ровского подле ее мужа Тихона. Вспомним, наконец, Марию Тимофеевну из поэмы «Ко­ му на Руси жить хорошо», которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Гнет, притеснение, социально-политиче­ ские условия надолго задержали развитие русской женщины, не давали ей полностью проявить себя. Значит ли это, что, освобо­ дившись, она стала совсем другой в наши дни? Просто стала такой, какой могла бы и хотела стать: раскрепощенной, независи­ мой, полноправным членом коллектива и участником общественного переустройства. Другое дело (это уже чисто в духе совре­ менного темпа жизни), что она стала слиш­ ком деловитой, чересчур мужественной и общественной,— так сказать, «сверх меры» эмансипированной. Впрочем, и этот поворот в развитии жен­ ского характера классической литературой предусмотрен. Обратимся к поискам На­ ташей Ростовой своего счастья. Толстой изобразил вполне современную и эманси­ пированную для своего времени женщину. Но в чем же, в итоге, находит она свой идеал счастья? В семье. В домашних забо­ тах и заботах мужа. В финале эпопеи мы видим Наташу уже не той легкой, изящной, восхищающей обаянием девушкой, какой предстает она в первой половине романа, а несколько потускневшей, опустившейся, но — удивительное дело! — счастливой жен­ щиной. И Толстой не сожалеет по поводу какой-то иной, может быть, более радуж­ ной будущности, ожидавшей Наташу. Ско­ рей чувство закономерной необходимости и достойности такого итога жизненного пу­ ти героини владеет писателем. Почти сто лет спустя в произведениях современных писателей о любви (В. Тенд­ ряков, С. Залыгин, В. Липатов) без труда улавливаются, чуть, правда, аранжирован­ ные временем, те же мотивы: ультраэман- сипированные женщины сегодняшнего дня, пресыщенные всеми ' приобретенными для себя благами, льготами и свободами, вдруг начинают мечтать о возвращении в лоно своего естества, о простом бабьем счастье. Может показаться, что исчерпаемость но­ визны касается только любовной темы. Что и говорить — стара, как мир. Однако в ста­ тье «Чтобы стать классиком» В. Шапошни­ ков провел любопытное сопоставление. Он сравнил «героев-новаторов наших произ­ водственных романов и повестей» с Чац­ ким, а «большинство консерваторов» — с Фамусовым на директорских и начальниче­ ских постах. Что ж, при всей его относи­ тельности, такое сравнение вполне уместно. Но, обращаясь далее к герою пьесы И. Дворецкого «Человек со стороны» Чеш- кову и совершенно справедливо констати­ руя, что «самобытного, оригинального в этом герое не так уж и много по сравне­ нию с его предшественниками по новатор­ ским начинаниям — Бахиревым из «Битвы в пути», Лобановым из «Искателей», критик делает несколько неожиданный вывод, что новизна пьесы в конфликте: «А вот что до конфликта, то тут есть не только элемент новизны, но даже нечто сенсационное». Что же? Оказывается, то, что «Чешков же схватывается ни много, ни мало с целым коллективом, идет по сути один против всех». Тогда, простите, в чем же состоит конфликт «Горе от ума»? Да в том же са­ мом! Чацкий бросает вызов своему обще­ ству, идет один против всех. Какая уж тут сенсационность, если противопоставлен­ ность коллективу, целому обществу эксплу­ атируется литературой полтора столетия? Успех «Человека со стороны», впрочем, как и тельмановских «Премии» и «Обрат­ ной связи», идет не от особенной какой-то новизны конфликта или героя, а от свое­ временности появления этих произведений. Просто они оказались в благоприятном «контексте» реально сложившихся в данный