Сибирские огни, 1980, № 3

.122 ГЕННАДИЙ ПРАШКЕВИЧ ТИХИЙ ночью Мы а тумане вторые сутки, и локаторы сквозь туман, как сквозь тело гигантской губки, жадно щупают океан. Где же эта святая суша! — Солнце... заросли... тишина... Южный ветер ревет и глушит, на экране нет ни пятна. Хоть неделю иди — не встретится ни рыбак, ни просто баклан. Медно светится, мерно светится, мирно светится океан.. ЛЕС А когда опять в лесу, в карабин загнав патроны, я шагну под те же кроны, на прицел возьму лису, ель, надеюсь, проскрипит: — Ты вернулся! Неужели голос доброй старой ели бед от лис не отвратит! Я опомнюсь, и в листве, прокаленной будто в печке, про­ дерусь к таежной речке, прислонюсь лицом к воде, как молитву сотворю: — Лес мой! Дай любви и тени! И, как в женские колени, ткнусь в немятую траву. » ПАМЯТИ КИМ ЦЫН СОНА Прежде всего вспоминаю лоб — выпуклый, желтый... Блестя пластмассой, он возвышался как злой сугроб над пожелтевшей от возраста массой щек, подбородка... Сплетенье жил, съеденных нервами в сварах и драке... Он по-корейски кричал и выл, Он по-корейски молил и плакал. — Переводи! — говорил,— Вводи слово за словом в тот мир, что спаян только словами! Вводи! Вводи! Делай, что хочешь! Ведь ты — х о з я и н! Падая лбом на простор стола, будто предчувствуя холод разлуки, он на мгновение умолкал, веки сжимал, опускал руки.