Сибирские огни, 1980, № 2

94 ВЕНИАМИН ШАЛАГИНОВ — Ого! Слышите, Машенька! Так и заночевать можно на этом ди­ ком бреге. Она глядела на противоположный от заката угрюмо притихший овал моря, помазанный черным маслом, и о чем-то думала. — Да, да! — сказала рассеянно.—Пошли! На гулкой дорожке пирса ее туфельки застучали реже, и ему пока­ залось, будто ее ладонь, неподвижно лежавшая под его рукой, сделала вдруг слабое протестующее движение и пытается остановить его. Он покосился на нее, приостанавливаясь, она высвободила руку, кинула над головой и стала прощально водить ею из стороны в сторону. Зазвучала сирена, потом слова песни: «Алеша, Алеша...»,—и теплоход, выписывая дугу, ходко потащил к городу, блестевшему первыми вечерними огня­ ми, свои зеленые и красные фонарики. — Все! Теперь мы погибли! — сказала она серьезно. Спорили и сближались две стихии: пустыня моря и пустыня земли, два человека, он и она, их чувства, столь же древние и молодые, как и обе пустыни. Спорили и сближались две стихии любви: темная, как не­ сущая ее кровь, и светлая, как слеза радости. ВсЗлна качнулась под берегом. И притихла. «Таврия» снова катилась по воде беленькой щепочкой, а вода, изумрудная и золотая, была той ошеломляющей красоты, какую на всей равнине Черного моря можно наблюдать только здесь, под камен­ ной буркой Кара-Дага. Мы перебрались из бара на корму, и теперь трубка Олега Касьяновича благоухала почти непрерывно. Продолжая рассказ, он волновался, говорил с паузами. Синеглазая шатенка, одна из тех, что первыми оставили бар, подошла к нам с нераскуренной папи­ росой и попросила огонька. Он чиркнул спичкой и, пока пламечко тяну­ лось к кончику папиросы, стояло под ним и гасло, спокойно поглядывал на ее гибкую голую руку в перстнях, на грудь, лицо, губы, размыто под­ рисованные розовой помадой. Когда же она, слегка овеянная дымком папиросы, тронулась к своей компании, он перехватил мой взгляд, уст­ ремленный на него, и усмешливо покривился: ' — Грешен, грешен. Что ни говорите, а ведь красота женщины — это богатство, в котором не счесть алмазов. Особенное богатство! Его не прячут, а, напротив, показывают, дарят и, вроде, берут без остатка. Все верно и все неверно... Впрочем, рассказ мой катится под горку, и, если позволите... Вот и прекрасно... Значит, о Маше. Когда близость с нею стала фактом, я вдруг ощутимо почувствовал дистанцию меж нами. Она стала ближе и дальше. Менялся и я. Я стал нежным, тоскующим и даже сентиментальным. Не странно ли? Теперь я видел в любви и таинство, и что-то роковое, грозное, какую-то загадку, недоступную познанию, и, кажется, понимал того философствующего поэта, кото­ рый оставил потомкам кокетливый и туманный парадокс: на свете нет ничего притягательней и страшнее любви. Страшнее! Я боялся потерять ее, боялся конца. Случалось, ловил себя на том, что твержу чьи-то сильные стихи о расставании, которых, казалось, не читал. Или как на высоченной качели — блуждание страха под ложечкой — и строка о влюбленных: «И разошлись как в море корабли». Поэзия давно.ушла из этих слов, онц пусть 1 , бессильны, если не пошлы, а я погружаюсь'в'драму, в собственную драму, вижу во мгле гордые