Сибирские огни, 1980, № 2

ПО ВЕНИАМИН ШАЛАГИНОВ Он вышел из-за меня с пустой рюмкой малинового стекла и поста­ вил ее на столик возле рушилки. — Типичная клиника сердечной недостаточности.—Скорбная нот­ ка стала отчетливей.—Физическая перегрузка легла на сердце серым камнем в пять пудов... Синие губы... Смерть. .Я поднял с полу какой-то фантастический цветок из крашеной стружки, должно быть, от венка, и, ничего не сказав, прошел в избу. Все передвинуто, переставлено, на диванном зеркальце черная ма­ терия, с божнички исчезли все иконы, и только осиротевшая каморка по-прежнему славит гений одного актера. Георгий вошел следом за мной, еел у окна, закинул ногу на ногу и, посипев пустой трубкой, стал набивать ее, распространяя аромат табака. — Конечно, тебе я неприятен,— сказал он с какой-то затаенной и, как мне подумалось, иронической веселостью.—Но утешься, дружище, себе я неприятен вдвойне. Тяжко признаваться в вещах трагического звучания: приехать к матери я уже не могу. Очевидно, есть суровый за­ кон добра: смертен дающий, смертен принимающий. Ты долгие годы говоришь себе: жизнь длинна, успеется... А вот судьба-индейка распо­ лагает на свой лад. Гроб, комья стучат о крышку и уже принять твое добро некому. Опоздал! \ Он устало поднял одну бровь и тут же уронил ее, смежая красные веки. Теперь он напоминал птицу в зоопарке, которая больна от неволи, от праздного, счастливого, порой восторженного любопытства толпы. Смягчаясь, я подумал: он живет под ощущением чего-то тяжкого, что постоянно висит на нем. Он ищет оправдания. Но перед кем? Только ли передо мной или перед всеми? — Ты намереваешься закурить? —спросил я, когда он заученным щелчком открыл коробок со спичками. — Прости, брательник,—Он торопливо спрятал трубку и для чего- то показал мне пустые ладони.—Понимаю, понимаю: траур, культ по­ койной... Боже, как я пал!.. И тут же ворохнулся, озабоченно поворачивая голову в направле­ нии открытой двери: на улице явственно стукнула калитка. 1 — Кто бы это? — спросил он и, видимо, решив, что ослышался, за­ говорил о чувствительности своей натуры. Ему отрадно, что я люблю его мать как нежный преданный сын, но я все-таки не сын, и оттого мне легче. Я не сын, и не художник — будь проклят этот ужасный жребий! Если каждый человек — вселенная, то что же такое художник, который открывает людям глубины, галактику духа, мужества, любви и ненависти? Волнение и горение — его профес­ сия. Натура его фантастически чувствительна, и сейчас он, сострадая матери, так же мертв, как и она. — И тебя уже ничто не утешает? — спросил я. — Только это! —Он обвел руками стены, увешанные его фотогра­ фиями и афишами.—Я создал для нее этот храм, этот мираж, и она жила в нем гордостью за сына. Я был тут всегда. И всегда на самой высокой вершине, и это делало ,ее счастливой. И кто знает, может, сви­ дание с нею поколебало бы этот возвышенный образ, и храм стал бы углом, закутком, могилой. При этих словах в комнату легкой стремительной походкой вошла молодая дама в черном и красном. Для низкого темного потолка, для темных стен с поблекшими, пожухлыми реликвиями некоторого гения, для общества двух безусловных старцев, гения и шегения, она была слишком роскошна и хороша. — Как не стыдно, Георгий! — воскликнула она, вспыхивая гнев­ ным румянцем и останавливаясь.—Плачешься и строишь из себя како­ го-то святошу.-Приличнее было бы покаяться. Вы знаете,—теперь она