Сибирские огни, 1980, № 2

108 ВЕНИАМИН ШАЛАШНОЕ Вот он, бог, мильоннолицый и мйльоннорукий! Когда я развертывал очередное письмо и возникла пауза, в упоен­ ной гордости ее лица проступала скорбь. — Как он устал, поди, малыш мой,—•говорила она;—Ведь каждый день ломат сам себя. То купчину-миллионщика представлят или там беляка в амуниции, генерала. То большевика, то этого, ну... не вспомню сейчас. То скрутит себя в дугу, скукожится, куда делся человек. Глянь вон позадь себя, на стенку. Куценький на ём лапсердачок, весь обрям- канный, на шее узел, кто он? Гнида? А то звона как, хватай выше горы: сам царь-император. Легкое ли это дело, крестник? Я кивал и улыбался: она читала мои мысли. Неутоленная полу- векввая любовь к сыну, испытания, надежды, радости, боль, отчаянье и снова надежды делали ее дьявольски прозорливой. Ее чувства, ее ум, ее воображение согласно сливались в силу, недоступную человеку, пе­ ред которой я испытывал восхищение и что-то еще, какое-то смятение духа, ^жас дикаря перед -загадкой огня или солнечного затмения. У меня были причины думать, что за долгие годы наших встреч она уже давно научилась читать, знает назубок все письма (а их и было-то чуть больше десятка), но вот исправно вовлекает меня в громкое чтение, внутренне радуясь этой игре и, быть может, торжествуя. И я читал. Чи­ тал с охотой и, кажется, несколько увлекался. Письма делались нежнее, чувствительней и длительнее. Как актер Георгий, конечно же, воскре­ шал миры, души и образы прошлого, и что странного, если он писал матери: «бесподобная», «ангел» или «фея». — Фея? — удивлялась она. — Да, фея, добрая милая фея. Она счастливо смеялась мне из-под приспущенного на лоб пла­ точка своими молодыми бесовскими глазами, и они были усмешливы й мудры. — Ты вон как читашь! — восхищалась она.— С выражением. Как было думано, как писано, так и читано. А Ксюшка что? Прыг-скок, где п(эочитат, где хмыкнет. Слов не знат каких, што ли? Постелив мне на старом дерматиновом диване с полочкой, с мац-; решками, с зеркальцем, в котором все' лица и даже все предметы были одинаковы, она шла к плите, задвигала вьюшку, проверяла, не пере­ полнились ли талой водой бутылки, подвешенные под окнами, говорила, мне спокойной ночи, гасила свет ,и укладывалась в своей каморке. В темноте отчетливо зажигались лунные окна, куржак искрился синим серебряным бусом, глухо постукивала, поскрипывала с улицы ставня, сорвавшаяся с крючка, и я улетал в сказку своего детства, недоступно­ го, полузабытого и в эти минуты особенно милого. — Спишь? — неожиданно спрашивала она и, как я понимал, сади­ лась на краешек кровати. Я молчал. Из каморки следовали тихие горестные вздохи, потом звуки шагов, •потом все топила тишина, и в проеме окна на синем серебре возникала ее тень, чуткая и несчастная. ■— А я ведь прокляну Гошку-то! — говорила она торопливо, низким и страстным шепотом.—Прокляну! Слышь? Я злая, я бешеная.— Голос возвышался и слабел, тень вздрагивала и никла.—Так нельзя, крестни- чек! Нел^я так с матерью, нельзя, милый, нельзя! Я подымался, шел к шкафчику, капал в стаканчик валерьянку. Она послушно пила, еще больше вздрагивала плечами, стаканчик стучал о зубы. И уже Гошку проклинал я. — В Польшу поехал,— говорила она через минуту.—А как не по­ ехать, прикинь, крестничек. И там ведь его ждут, и там рады-радешень-