Сибирские огни, 1980, № 2

ДВА РАССКАЗА 107 — Стареешь, никак,— говорила она неуверенно и вдруг всплески­ вала руками: — Ой, да что это я, окаянная. В доме гость, а я стою как скворешник! И мигом, как была, голоушая, в легком миткалевом платьишке ле­ тела во двор и тут же являлась вновь в морозном облаке с беременем коротеньких лиственничных полешек. Полешки с дробным звоном сту­ чали о железный подтопочный лист, подол платья крутился, метался, чиркала спичка — и через пять-шесть минут плита гудела непрерывным веселым гудом, снег на листе с оббитышами коры таял, пах лесной апрельской водой, и еще пахло смолой и древесным углем. Теперь уже все кухонные снаряды пребывали в постоянном движении, столь же единообразном и неодолимом, как движение небесных тел. Она рушила в ступке овес, подсыпала в нее новую порцию, из чалдонского, высокого и узкого мешка просеивала толочку на медном сите, потом еще на ка­ ком-то, замешивала и сразу на трех сковородах пекла божественные овсяные блины. На святой Руси блины пекут всякие: ячные, пшеничные, гречневые, но вкуснее овсяных никто пока не придумал. Когда мы си­ дели по разные стороны золотого самовара и на старосветский манер пили чай вприкуску, из блюдечка, я то и^дело похваливал то вяленую брусничку, то мед, то настроганное и взбитое мороженое молоко, но больше всего блины. Она светлела лицом и отводила глаза. — Все Гошеньку сыночка мечтаю попотчевать. Ох, и Любил же он овсяные блиночки. Ест, ест, бывалыча, сердешный, да так и заснет за столом. А я возьму его на руки, иду, баюкаю, и так мне хорошо. Она смахивала слезу и, забыв обо мне, начинала петь негромким, почему-то не сроим, высоким и очень молодым голосом: — Баю, бай, баю, бай... Я делал вид, будто не вижу ее слез, ее растроганности, страдания, не спеша свертывал блин воронкой и наполнял пышным, как крем, мо­ роженым молоком. И только когда она умолкала, спрашивал: — Пишет он, Георгий-то? Она продолжала молчать, минуту, другую, так как все еще была в ночной светелке лавочника, над малышом, поглощенная тем прекрас­ ным, святым чувством, тайны которого, глубину, силу, постоянство и капризы не,знает никто, даже матери, хотя только им и открыты эти тайны,эта глубина, эта сила. I Потом мы сидели в ее каморке, у окна, наполовину залепленного куржаком, и я читал ей письма Георгия. Глаза ее выражали два чувст­ ва; гордость и горе. Она считала' себя матерью самого знаменитого на земле актера, которого знают и любят все люди, но матерью несчастной: сын не писал годами и уже больше пятнадцати лет под разными пред­ логами откладывал обещанный приезд в гости. В углу висел, бог, но он здесь не правил, он только висел. Это была дощечка, подмазанная зо­ лотой пудрой. Истинным же богом здесь был ее сын. Она бережно хра­ нила все его фотографии, все афиши, которые он присылал ей, раз в три-четыре года, может, для того, чтобы утешить и укрепить ее в дол­ гом и бесплодном ожидании. Они украшали все стены каморки. Бог в облезшем золотом нимбе никогда не менялся и тем отрицал самого себя, свою богову сущность. Сын же всякий раз был другой. Посох выше головы, драгоценные каменья и сухое, смуглое, горбо­ носое, вдохновенное, злое лицо царя Бориса, будто вычеканенное из меди и обращенное в плоть силою из самого себя. Великий поэт у зимнего окна, в шубе с богатым воротником, с па­ пироской, на столе и за спиной на стене красные плакаты РОСТА. Демон. Космы, мя7ущиеся черным пламенем. Папаха, алая лента наискосок. Глаза одержимого чувствами добра и братства.