Сибирские огни, 1980, № 1

СУДЬБА КОНФЛИКТА 181 Может быть, потому, что в эту пору дере­ венская жизнь сделалась наиболее чистым зеркалом общих превращений народной жизни, вобрала в себя и перегрузки после­ военного возрождения, и нелегкие поиски путей социально-экономического развития, и духовно-психологическое движение, свой­ ственное народно-массовой среде?.. Недавно Ю. Черниченко назвал «дере­ венскую прозу» «художественной эконо­ микой»: «Драматизм ситуаций тут именно в том, что колхознику не было иных путей прокормиться и поднять детей, кроме как огородом, усадьбой, коровой...». Это отно­ сится, главным образом, к жизни деревни до мартовского Пленума 1965 года. Эконо­ мическая ситуация, которая затем начала заметно меняться, действительно способ­ ствовала концентрации коллизий подобного рода — коллизий простых по внешности и резких/ разительных по сути. Чего стоит одна тяжба Мотякова с Федором Кузьки­ ным! ' Но насколько же глубоко, полновесно, далеко-далеко выходя за грань сугубо эко­ номической боли и злобы дня, «копнула» тут наша проза. Заговорили о «деревенщиках», а мне вспомнился рассказ В. Белова «Речные излуки». Ивана Даниловича Гриненко по­ сылают на Север покупать лес. Попадает он в места, где в войну, восемнадцатилет­ ним юнцом, служил целое лето, косил для армии сено. Всплывают в памяти картины солдатской юности, когда узнал Гриненко «свою первую и последнюю любовь». По­ дарила ему эту любовь молодая солдатка Настя. Война увела Гриненко далеко от север­ ных краев. И вот теперь, приближаясь к знакомым берегам на пароходике, он случайно встречает говорливого «дядьку» и. двух его дочек. Одна из них удивительно похожа на Настю. Вскоре из разговора выясняется: это и в самом деле Настина дочь, а «дядька» — Настин муж... Дальше открывается грустная, нелепая судьба На­ сти, из чувства бабьей вины перед мужем^* фронтовиком наложившей руки на незакон­ норожденного малютку-сына... Да что я объясняю! Такие истории не ло­ жатся на чужое слово. Я о другом. В рас­ сказе нет драматической коллизии а центре, коллизии в обычном смысле. Известие о роковом Настином поступке приходит слов­ но мельком, между прочим — из прошлого, из памяти, падает последней жгучей каплей на растревоженную душу Ивана Данило­ вича. Между мужчинами столкновения нет и подавно. Напротив, происходит взаимное узнавание, миг пронзительной откровенно­ сти, понимания, сострадания, которое ни к чему уже не обязывает и ничего не в си­ лах поправить, но без которого совсем худо стало бы всем на пароходной палубе... В то же время рассказ трагичен, и безыс­ кусственная эта трагедия не только бьет по сердцу, но и несет емкое знание о лю­ дях, времени, замысловатом полете чело­ века по жизни. Настя сгубила ребенка. Сказано об этЬм как бы вскользь, по-житейски, и даже не сразу сообразишь — у б и л а р е б е н к а ! Да ведь русская литература в лице До­ стоевского едва ли не все свои нравствен­ ные терзания свела к теме детской судь­ бы, увидела в ответственности взрослых за дитё ключ к ответственности за судьбы мира. На великое .преступление пошла Настя из чувства вины перед мужем, вины перед патриархальным заветом. С другой сторо­ ны, она чуть ли не без вины виноватая: ведь такая буря прошла над крышами, пе­ ремешала человеческие дела и человече­ ские предания. И эпиграф у рассказа воп­ росительный, из народной песни: «Я какую вам вину сделала?» Неужели тут возможен вопрос, намек на оправдание? А муж-то, муж! Пройдя войну, он уже и не держится особо за свое исконное право, готов спокойно понять и по-житейски опять же простить. Рад даже чужому малышу, рожденному в годину смерти и голода. Ему и делов-то всего — перед людьми ам­ бицию соблюсти. «Где, говорю, дите, пока­ зывай. А вон, говорит, мой позор на лавке, глядеть на ево не хочу и тебе не дам, уду­ шила я ево. Плюнула она на тряпье, гля­ ж у— дите мертвое. Что ж, ты, говорю, паскуда, наделала? Что ты, говорю, дура ты такая, натворила? Тому я тебя до войны учил, чтоб живую душу губить? Ох, думаю, дура ты дура, кто бы он ни был, а ведь он живой человек... Всю жизнь, говорю, ждали с тобой, чтобы парня родила, а ты его... Хоть бы мужик рос в дому, и девкам бы веселее, и я бы радовался, и ты... Ну, похлестал бы я тебя, и дело с концом. А теперь...».. Как же все здесь тесно и нераздельно сплелось: война и любовь, желанная ра­ дость и непоправимая беда, здравый опыт и непростительная «дурость», преступление и жалость к живой душе, к живому челове­ ку... И все — в нескольких бытовых сценах, без нажима, без надрыва, без внешнего намека на философствование.... Нечто по­ добное щемяще и мудро прозвучало позд­ нее в заключительных строках повести В. Распутина «Живи и помни»: «Жалко было Настену». Горькая эта картина, напоенная воздухом жизни, пронизана образом реки, уходящей вдаль, вверх и вниз по течению от излуки к излуке. «Река дремала, курилась из бере­ гов, и под этим сонным туманом незаметны были теплые, могучие, глубинные струи, переплетающиеся и без устали стремящие­ ся между зелеными берегами куда-то да­ леко-далеко к неведомому холодному мо­ рю». Что в этих строках? Человек', история, народная доля? Концы и начала? Поистине рассказ этот стоит романа. То же самое можно сказать и о лучшик книгах В. Шукшина, В. А. Астафьева, В. Рас­ путина, Ю. Казакова, Ф . Абрамова, Е. Носо­ ва... Суть в них не в «деревне» как таковой (хотя деревня здесь центр действия) и не в контрасте города и села (на чем пыта­ лись играть подражатели). Так что дискус­ сия о смысле понятия «деревенщик» была малоперспектиана еще до своего разгара.