Сибирские огни № 08 - 1979

мы часто репетировали (как и вахтанговцы) до двух часов ночи. Спектакли шли еже­ дневно: четыре раза в неделю вахтангов- цев, три — наши. В воскресенье ставили по три спектакля поочередно — то вахтангов­ цы, то мы. Театр в войну хорошо посещался зрите­ лями. Билеты стоили дешево — дешевле, чем спички. В театр шли и обогреться — там было тепло, светло. Вахтанговцы поначалу отнеслись к нам иронически, особенно к нашей манере гримироваться. С их точки зрения, мы бы­ ли пропахшие нафталином: и резкий грим, и склонность к эффектности, к демон­ страции себя, нарушение чувства меры в спектакле — все это им претило. Сейчас я думаю, что Омским театром плохо исполь­ зовалось то, что здесь были вахтанговцы (лишь один Б. Е. Захава поставил спектакль с нашими актерами, а ведь кроме него сюда приехали такие интересные режиссе­ ры, как А. Д . Дикий, Н. П. Охлопков). Иное дело, что общение с вахтанговскими ре­ жиссерами и актерами все-таки повлияло на омскую труппу. Влияние это было очень тонким, но несомненно, что, бывая на репетициях у вахтанговцев, мы постепенно понимали свои недостатки и плюсы театра имени Вахтангова. Моим богом стал А. Д . Дикий. Помню, он репетировал Горлова во «Фронте» Корнейчука. Я, будучи очень занят, загля­ нул в зал, остановился на одной ноге, потом поставил другую , прошел в глубь зала и простоял там полтора часа. Все, что бы ни делал Дикий, мне каза­ лось великолепным. Помню: в спектакле «Перед заходом солнца» (Гауптман) Ман­ сурова кладет ему руку на голову, а он говорит просто: «Я хочу в Швейцарию»,— и у меня фонтан из глаз. В Омском театре при Самборской счита­ лось неприличным на репетициях за сто­ лом сразу давать интонации действующего лица — надо «сделать разведку», подумать. Если артист соблюдает это неписаное правило — он хорошего тона. Я считал такое поведение для себя обязательным, но внутренне наполнен был гораздо рань­ ше, чем приступали к настоящей работе, и две-три недели носил в себе уже подго­ товленное, что потом очень мешало. А Дикого никогда в застольный период не связывали приличия. Если ему хотелось говорить так, как говорит его герой, он говорил, если хотелось встать, он вставал. Помню, Дикий ставил спектакль «Олеко Дундич». В рисунке, заданном им, должны были пройти по авансцене актрисы, у них не получалось, и они стали оправдываться. Дикий коснулся пальцами груди и сказал: ^Девушки, если здесь ничего нет, никакая Захава не поможет». От актера Дикий, Охлопков, Захава всегда добивались внутренней наполнен­ ности. Помню, на роль Свердлова Охлоп­ ков вводил Абрикосова, у того что-то не ладилось, я думал: зачем режиссер наста­ ивает на своем, ведь можно сделать иначе. Но Охлопков вышел и исполнил то, что требовал от Абрикосова, с огромной убе­ дительностью. (Иногда сейчас на репети­ циях, когда режиссер предлагает рисунок и мне кажется, что его предложение спорно, я все же вызываю в себе спортив­ ное чувство: смогу пи эту «чушь» напол­ нить внутренне — и делаю, и вдруг возни­ кает логика, необходимый смысл.) В феврале сорок второго года для твор­ ческих работников Омского театра были введены занятия по повышению квалифи­ кации. Пластику преподавала актриса вах­ танговского театра К. И. Плотникова, а ма­ стерство актера — И. С. Плотников. Он очень интересно вел занятия, объясняя, показывая, что такое общение, внимание. Постоянная атмосфера дружелюбия, кото­ рую он искусно поддерживал, всем по­ могала. Следствием сближения двух коллективов явилось приглашение Б. Е. Захавы на по­ становку спектакля омичей «Нашествие» Леонова. Трудная, самобытная стилистика Леонова привлекала и несколько страшила нас, а встреча с Захавой — ближайшим уче­ ником Вахтангова — и радовала, и волнова­ ла. Начались репетиции. Захава скрупулез­ но и упорно направлял нас на воспитание в себе логики действующего лица, помогал бороться с въевшимися штампами. От ак­ теров, играющих советских людей, он тре­ бовал жизненного правдоподобия, естест­ венности, правды; от группы, исполняющей роли фашистов, врагов,— гротесковых при­ емов. Очень хороша была сцена прихода го­ стей на новоселье к Фаюнину. При подго­ товке к ней выполнялся огромный объем работы. Каждый «гость» писал автобиогра­ фию. До мелочей продумывались грим, костюмы. Сцена решалась как нашествие оживших мертвецов. Что ни лицо здесь было, то история: пропахшие нафталином дамы, вытащившие древние «шикар­ ные» платья, мужчины в моноклях и с трос­ тями. Фаюнина играли два актера — Колобов и Суханов. Суханов хорошо играл, но тот, кто видел Л. Н. Колобова в роли Фаюнина, не сможет никогда забыть его исполнения. Леонид Николаевич в сорок втором году был уже физически немощным, старым, сла­ бым человеком. Он плохо слышал, плохо запоминал текст. Но в нем «сидела» уди­ вительная органика. У Колобова часто на репетициях и спектаклях были озабочен­ ные старые глаза: «А дальше-то что? Что дальше говорить?» — но этого зритель не видел. В спектакле, например, была сцена: Фаю- нин, проверяя Демидьевну, не хочет ли она его отравить, заставляет ее пожевать мя­ со, но сам, не выдержав, тоже берет кусочек. Колобов должен проговорить текст: «Ай-ай, ровно бы горчит маненько, а? Пригаринка, видно...» Вот эту-то «при- гаринку» Леонид Николаевич и забывал, и поэтому, взяв в рот кусочек «телятины», долго-долго играл, что мясо горчит. Коло­ бов морщился, лицо выражало страда­ ние— оттого, что забыл слово. Но никто не мог догадаться о причине его муче­ ний— лишь видно было, как опасается