Сибирские огни № 07 - 1979

Сашке не до того. И слово это не из Саш ­ киного обихода. Это опять злость захлест­ нула, и автор не утерпел. Особенно мучает Шукшина именно бес- * человечная невнимательность («Сапожки», «Постскриптум»), Выражена она всюду с той личной болью, которая есть первое свидетельство искренности. Городской че­ ловек терпеливее, он повидал больше и иногда может даже отвлечься ради ирони­ ческого наблюдения, ради классификации и типологии зла. Здоровая душа писателя брезгует этой биологической зоркостью и торопится высказаться — нетерпеливо, пер­ выми словами, что под рукой. И когда в городском дурном человеке Шукшин видит переодетого деревенского, он, с горьким недоумением поглядев, зло мстит ему, не выбирая средств, как в уличной драке. По этим' срывам в невольную публицис­ тику, в повышенную интонацию особенно узнаешь, что рассказы давались Шукшину тяжело, что его косила живая боль — «про­ сишь людей, чтоб помогли, а они отворачи­ ваются, в плаза не смотрят. И временами жутко становится». («Материнское серд­ це»). Тут уж свои, чужие — все едино. Че­ ловеческое надо защищать в человеке, иначе незачем и работать. И вот сердце не выдержало. Читаю рассказы и вижу, как изнашивается великая душа. Диагноз мог быть каким угодно, неизбежность смерти была явственна. В России всегда проза хо­ тела быть больше самое себя и дорого платила за это — Шукшин в этом почетном мартирологе занял горестное в своей спра­ ведливости место. Нет, диалог велся не между городом и деревней, а, с к о р е е— между культурой и цивилизацией. Отвлеченные эти понятия, так часто перемешиваемые, порою свива­ ющиеся чуть не в кольцо, где не разбе­ решь конца одного и начала другого, в простых, насквозь конкретных рассказах Шукшина ощутимы с замечательной отчет­ ливостью. Наследованная, корневая жиз­ ненность культуры редко согласуется с умозрительной механистичностью цивили­ зации, и чем проще пример, тем разница нагляднее. Вот в «Двух письмах» герой мучается бес­ сонницей, и терзает его стыд перед род­ ной деревней, которую он оставил когда-то с глупым и стыдным молодечеством и бес­ памятством, и кажется, вот-вот возродится его душа. Но утром походил по заводу, за­ вертелся, вовлекся в успокоительную бе­ готню будничных забот, и вот уже стесня­ ется своих ночных мыслей, и потихоньку выпроваживает их вон. Какой тут город и какая деревня... Рассудок сокрушил серд­ ц е — вот и все. В «Земляках» пришел к де­ ревенскому старику городской и ничего не просил, а только ловил воспоминания о давней юности своего собеседника, словно искал в них подтверждения и своей жизни. И так же потихоньку ушел, не сказавшись, а оказало сь— брат был деревенскому. За­ чем приходил? За сердцем. За опорой пе­ ред смертью. Никто из героев напрямую ничего не умеет назвать, это томление почти расти­ тельное, но по духу и направлению глубоко верное. Это еще почти немота, только на­ щупывание слова. Иногда это слово так и не найдется, но читатель выйдет 1 из расска­ за поздоровевшим. Что случилось с Колькой Паратовым, де­ ревенским плясуном и гармонистом, же­ нившимся на красивой москвичке и посе­ лившемся в столице? Чего ему не хватало? А вот открыл газ на кухне, и все... Ну, не любил жену с ее родней. Так что из этого? А надо только вообразить, что он с тою же нелюбовью, но на родной земле, среди крестьянской привычной работы, и все сра­ зу переменится, и окончание рассказа са­ мо собою другое представится, потому что Колька сразу увидится иным — корневым и устойчивым, духовно опорным. Это один взгляд — с очевидным первен-. ством культуры как традиции. А второй — посложнее. Чего добивается герой рассказа «Сре­ зал», все время норовя спровоцировать го­ родского приезжего человека на отвлечен­ ный спор ¡и набрасываясь на него? Отчего «психопат» из одноименного рассказа, те­ ряя слова в досаде, кричит на городского доктора, обвиняя ничего не понимающего человека во всех грехах мира? О тчего ге ­ рои «Версии», «Материнского сердца», «Привет Сивому», «Ноль-ноль целых» окан­ чивают свои опыты диалога с устойчивой городской средой обыкновенными драка­ ми? Наконец, почему вообще воздух шук­ шинских рассказов наэлектризован и как-то опасно неустойчив, нестабилен? Всякий раз­ говор сразу вскипает в спор, словно непре­ менно надо решить что-то насущное, без чего не будет покоя. А дело, наверное, в остро ощутимом вторжении умозрительного, рассудочного, городского бытия в еще недавно устойчи­ вый мировоззренческий мир деревни. Де­ ревня исподволь переменилась, словно не заметив того, и вот эти медленные количе­ ственные сдвиги вдруг ра зам собрались, и человек, повернувшись к зеркалу, не узнал себя и обеспокоенно пустился искать утраченную цельность, восстанавливать рас­ шатанные звенья. Мы много говорим об экономически новой деревне и не сразу видим, как усложняется психологическая структура, как деревня «болеет», словно после прививки, как трудно усваивает но­ вую вакцину. «Ах, город село таранит, ах, что-то идет на слом. Меня все терзают грани меж го­ родом и селом»,— в этом элегическом вздохе Николая Рубцова два глагола, одна­ ко слишком резки для элегии— «таранит» и «терзают». И в своей резкости очень верные. Только Рубцов более назад смот­ рел, на уходящую деревню, и с печальной силой и болью прощался с нею, а Шукшин вперед глядит и неприветливо здоровается, как город и впрямь «таранит» село все ак­ тивнее, и это все более «терзает» не ус­ певшего приготовиться к перемене челове­ ка. Прежний покой и устойчивость кален­ дарно-природной ритмики (зима— лето,