Сибирские огни № 07 - 1979

тиях, молчании, в этом нетерпеливом пере­ бивании д р уг друга и противостоянии правд— чаще всего опытной, наследован­ ной, житейски простой, с одной стороны, и молодой, умозрительной, основанной не на знании еще, а на томлении по знанию — с другой. Страсть сродни страстям героев Достоев­ ского. Очень национальная черта. И, как ни странно, для литературы новая, то есть но­ вая для деревенского героя. За мужиком всегда числились другие нравственно-фи­ лософские пространства. Традиция здесь была преимущественно тургеневско-некра­ совская или толстовская, а чтобы Достоев­ ский — это очень неожиданно, а между тем очень естественно. И, значит — правда. Давно как-то читал хорошую книгу А. М. Ремизова о Гоголе. Там было приблизи­ тельно вот такое суждение о Хлестакове: что он — чистая мечта, уверенная и несом­ ненная, что небывшее и невозможное од­ нажды становится совершенной реально­ стью, и тогда мысль летит словно сама собою, едва успевая облекаться в слова, а слова, в свою очередь, подстегивают мысль к развитию. Ремизов писал, что это старый прием Гоголя. Но тут Гоголь, ско­ рее, просто следовал правилу старой рус­ ской поговорки: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». И вот уже Хлестаков «с министрами на дружеской ноге». А у Шукшина Бронька Пупков идет стрелять в Гитлера: «В руке у меня большой пакет, в пакете — браунинг, заряженный разрывны­ ми отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой — миль пардон, ма­ дам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю : фьюрэр» («Миль пардон, мадам».) 1А маляр-шабашник Малафейкин в темноте купе изводит сос.еда своей ночной, выверенной в бессонницах биографией: «Прислуги-то? Полно! Я люблю сам!.. Знае­ те, иногда думаешь: «Да на кой черт мне все эти почести, ордена, персоналки?.. Жил бы вот так в деревне, топил бы печку». («Генерал Малафейкин».) Не угасает в русском характере эта по­ таенная тоска по иной жизни, по чужой биографии, по волнующей сладости пере­ воплощений, по ребячьему «что бы я сде­ лал, если бы был...» И Шукшин знает этот ночной театр и впрямую перекликается здесь с Гоголем. Только один рассказ Шукшина называет­ ся «Чудик», а могли бы многие, потому что «чудики» у него на каждом шагу. Их толпа, и писатель смотрит на них и не на­ смотрится. Кто как не чудик Бронька Пуп­ ков с его рассказом о покушении на Гит­ лера, рассказом, которого он стыдится, а остановиться не может. И не чудик ли Анд­ рей Ерин, на последние деньги купивший микроскоп и страдающий оттого, что мик­ робы, оказывается, есть и в крови, и него­ дующий на «заговор» ученых, скрывающих это: «Не хотят расстраивать народ. А чего бы не сказать? Может, все вместе-то и при­ думали бы, как их уничтожить. Нет, сгово­ рились и молчат. Волнение, мол, начнется». («Микроскоп»), И как назвать Алеш у Бес­ конвойного из одноименного рассказа, сде­ лавшего из субботней бани религию, или Моню Квасова, который изобрел вечный двигатель «и даже не испытал особой ра­ дости, только удивился: чего же они столь­ ко времени головы-то ломали!» («Упор­ ный».) И что уж говорить о главном герое «Чудика», раскрашивающем цветами дет­ скую коляску своей городской родственни­ цы, пока она на работе, и удивляющийся, когда его за это гонят в шею. Деревня — организм хорошо налажен­ ный, притертый, ее философия и нравст­ венный кодекс стабильны, выверены опы­ том и консервативны. «Чудики» там видны сразук и их часто беззлобно нарекают «ду­ раками», но в глубине сознания любят и берегут — не для того, чтобы ярче отте­ нялся собственный проворный и приспо­ собленный ум (это убогие радости город­ ских мудрецов), а потому что бессозна­ тельно' догадываются об оздоровительной общественной сути «дурака». Эту суть однажды хорошо сформулировал В. В. Ро­ занов: «Что же такое этот «дурак»? Это, мне кажется, народный потаенный спор против рационализма, рассудочности и ме­ ханики,— народное отстаивание мудрости... доверие к судьбе своей, доверие даже к случаю. И еще — выражение предпочтения к делу, а не к рассуждению...» Эти «рационализм и механика» унифици­ рованного, внеличного мышления находи­ ли в Шукшине противника последователь­ ного и злого. Он предпочел «чудиков» и написал о них с нежностью любви и много­ стороннего знания. > Слава богу, помаленьку ушло из крити­ ки мнение, будто Шукшин только и делал, что противопоставлял здоровую деревню больному городу. Уж е не без основания высказывалась и другая правда, прочитан­ ная в тех же рассказах: деревенский жи­ тель, приспособившийся, обтершийся в го­ роде, был писателю вдвойне неприятен. Это так. Когда судьба сводила его 1 на соб­ ственных страницах с таким персонажем, Шукшин забывал мастерство и делался простодушно публицистичен (в деревне сказали бы «принимался срамить» несчаст­ ного перебежчика): «Эта сельская пара давно уж не смущается здесь, в большом муравейнике, освоились. Однако прихвати­ ли они с собой не самое лучшее, нет. Обид­ но. Стыдно. И злость берет». («Петя».) До художественной ли игры, до формального ли совершенства, когда «злость берет»? «Что за проклятое желание угодить хамо­ ватому продавцу, чиновнику, просто хаму — угодить во что бы то ни стало! Ведь мы сами расплодили хамов, сами». («Обида»), Мысль отдана герою , но, припомнив, что того всего трясет от обиды и ему бы только совладать с нестерпимой отчаянной беспо­ мощностью, догадаешься, что это Шукшин думает. И «чиновника» это он тут привнес.