Сибирские огни № 07 - 1979

проглядывала засаленная майка, ботинки были стоптаны и грязны. Махонька пребывал явно в застарелом, запойном хмелю и немедленно обратился к Ван Ванычу, пьяно раскачиваясь на скамейке: — Иваныч! Каяться я пришел... Ну, запил, виноват, но ты пойми, Иваныч, ведь почему я запил-то? — О т дури великой...— проворчал рыжий, мосластый, с квадратной могучей спи­ ной Гриша Троицкий. Мастер же молчал; он, кажется, до того устал, что ни сил, ни желания сердиться на Махоньку у него не было. Натянув кое-как трусы и накинув на плечи махровое полотенце, он буквально повалился на лавочку, словно не замечая кривлявшегося пьянчужку. Отвернулись от Махоньки и остальные, однако это его ничуть не смути­ л о — во хмелю Махонька становился вообще страшно скандален, привязчив, имел обыкновение тащиться на люди (хоть сюда же, в цех, если удавалось обмануть охра­ ну) и «выступать», за что не раз бывал с позором изгоняем. — Чего бы ты понимал — от дури! — немедленно взвился на Гришино замечание Махонька и выковылял на середину раздевалки.— Ты глянь, орясина, что на улице делается! Пылища, ветер, угар бензиновый... Смог, по-научному, дышать невмочь, всю душу... грудную клетку сдавило! А как я есть личность тонкая, нерьвная, к атмосфер­ ному давлению чувствительная, то я и запил. Да! Вам, дуболомам, все нипочем, у вас тонкости нет! Я — шут, я Арлекино, просто смех, без имени и в общем без судьбы... Какое дело вам, сморчки, до тех, ^ а д кем пришли повеселиться вы... И-ы-ыэ-ых! — последние слова Махонька визгливо пропел и даже крутанулся на месте, притопнул ножкой.— Ясно теперь широкой общественности, почему я пью? — Ясно,— устало и хрипловато ответил Ван Ваныч.— Что еще скажешь, артист с погорелого театра? Давай сразу все выкладывай. Может, еще по каким причинам пьешь? — И выложу, еще есть причины, не побоюсь! Вот ты, Иваныч, и все вы... такие умные, передовые, считаете меня, небось, дураком, побрякушкой? Мол, Филька в дуд­ ку, Махонька, два мосла, чекушка крови и горсть соплей... так? — Ну, примерно в этом разрезе... — А я вам скажу, что я, Филипп Семенович Махов — тоже личность, и личность яркая, талантливая, калла... ритная! Да! А страдаю я оттого, что не нашел себя, не самораскрылся! Егармин невольно прыснул, усмехнулись и остальные, а Ван Ваныч заметил: — В-о-он оно что! Трагедия, значит, с выбором пути? Нет счастья в жизни? — Да! Именно трагедия! Думаете, я — тумак, асфальт, ничего не читаю и не знаю? Не-е-ет, я все газеты и журналы — до корочки, даже «Литературку» выписываю! И радио, бывает, до утра слушаю, весь зарубеж у меня как на ладони, вся мировая арена. Я тоже политически подкованный. И открою я вам, пенькам, сейчас главную свою тайну, так и быть. Я ведь, Иваныч, ничего в жизни не люблю. Детей — не люблю, работу — не люблю, бабу свою — не люблю, плачу да сплю с ней. А люблю я в жизни одно — красноречие! Да! Махонька произнес это слово с торжественностью, даже пафосом и подтверж- дающе вскинул палец. — Я, может, вообще — гений несостоявшийся, Цицерон, мне бы где-то в пар­ ламенте или Верховном Совете речи говорить, остроумьем сверкать, цитатами шпа­ рить! Я бы... всех там затмил! А вынужден, сами видите, хвосты гайкам крутить да из стружки вензеля плести. Разве не обидно? — Конечно, обидно,— в тон оратору согласился Ван Ваныч.— Цицерон — и вдруг какой-то там завод... цех... Не место здесь Цицерону. Как, ребята,— не место? — Нечего ему здесь делать,— уже без улыбки, мрачновато поддержал мастера Троицкий, шагнул к Махоньке, взял его за шиворот и, упирающегося, повел из раз­ девалки, приговаривая: — Давай-ка отсюда, несостоявшийся гений! Жаль, конечно, с тобой расставаться — не каждый день Цицероны попадаются, но... судьба играет не по правилам, вот опять разлуку шлет она. Ноги в руки и — крадись отсюда, крадись, понял? Найди где-нибудь на помойке ощипанную ворону и толкай ей свои речи. Она тебя поймет — два сапога пара!