Сибирские огни № 06 - 1979

Иван Матвеевич какой-то двухступенчатый, черт побери, он почти ангел! Но на крыльях его, не пуская в полет, сидит земное: сердитая жена, дочь с ногами до плеч. Иван Матвеевич добрый, воспитанный, умный. Я же, его друг, человек грубый и часто уезжаю за город с ружьем. Там стреляю птиц, варю, жарю их и ем полусырыми. Но из грубых моих поступков сами собой рождаются сюжеты картин. Их зовут нежно-лирическими, а почему, я не знаю. Зато мой друг это знает и точно может объяснить. И потому рядом с ним я часто ощущаю себя тяжелым, глупым и даже недостой­ ным его дружбы. Иван Матвеевич — живописный критик. В моем воображении он, словно бабоч­ ка, парит над нашими холстами, вбирает их мед, наливает им соты — книги'. К тому же, он музыкант, играет на том фортепиано, что стоит в актовом зале на­ шего Союза. ...Итак, гости разошлись, и свет в комнате был погашен, а мы стояли у окна. Нам выдалась чрезвычайно яркая ночь; луна горела нестерпимо, была ночным солнцем. — Не зря ее народ зовет цыганским солнышком,— сказал Иван Матвеевич. И мы заговорили о луне. Я, человек практический, рассуждал о красках и формате картины, которую напишу. Иван Матвеевич все толковал о хлорофилле Вселенной, несущемся в этой зеле­ ной ночи, чтобы где-то породить жизнь. Он мыслил широко. И мне вдруг увидалась его голова, как хлорофилл, несущаяся в космос. Волосы на ней седые и вздыблены, они походили на сияние, что обнаруживают у пробивающих атмосферу спутников. Я думал, что нарисую когда-нибудь несущийся одинокий спутник Земли, похожий на голову моего друга. — Хлорофилл,— бормотал я.— Это здорово придумано. — Я и не такое могу... Тут Иван Матвеевич вдруг хохотнул и рассказал мне следующую занимательную историю. — Дорогой мой,— говорил он.— Мысль о несущемся хлорофилле приходила мне и ранее. Вам надо понять, что мысль очень похожа на ребенка — она зачинается, рож­ дается, вырастает. Да, да, рождается хрупкое дитя, и вы должны быть готовы схватить его, завер­ нуть в пеленку дневника, питать молоком размышлений. В конце концов мысль становится взрослой, больше того — твердым кристал­ лом. Она живет сама по себе, и ей плевать на тебя, как выросшей дочери. А чего ты только ни делал ради нее, чем ни поступался. Вы не поверите, но однажды, оберегая мысль, я совершил довольно-таки неэсте­ тичный поступок. Да, друг мой, была такая же ночь, мороз и темнота. Я стоял у окна и обдумывал тему «Сибирская школа художников-пейзажистов». Перед этим я года два сновал повсюду — и в Красноярске был, в Томске, в Бийске. Я расспрашивал, смотрел картины, шарил по чердакам умерших художников. И, знаете, я улавливал нечто сходное, и у меня рождалась презанятная мысль. Тогда, у окна. Я выключил свет и стоял в темноте, чтобы сосредоточиться. Но этому все меша­ ло. Например, скрип шагов доносился с улицы сюда, на пятый этаж, мешая думать; в прихожей скулила Земляника — собачка с шапку величиной. Ее подобрала дочь, а приютила жена. Цвет собачонки был не рыжий, а скорее красный. — Охра с примесью киновари,— подсказал я. — Вообразите, собачка крохотная, красная, пучеглазая, то сиротливая и покор­ ная, то визгливая. Назвали ее Земляникой, и жила она у нас недели две-три. По-моему, собачку бросили переезжавшие хозяева: она долго мыкалась около нашего дома, как-то жила. Дети, я замечал, кормили ее, а спала она в котельной. И вот женщины взяли ее. \