Сибирские огни, 1978, № 12

ПО МЫСЛЕНУ ДРЕВУ 165 соблазнам или подчинившись силе, в Половецкой земле, то горе Русской земли будет столь же велико и безутешно, как велико и безутешно было горе матери Ростислава, потерявшей юношу-сына. Князь д ор о г Русской земле, как сын матери,— говорит автор поэмы. Князь не име­ ет права не дорожить Русской землей, если Русская земля так любит его и так нуждает­ ся в нем. Сцена на Донце — не отдых усталого беглеца, как полагают исследователи, а ху­ дожественное средство, выразительно подчеркивающее глубину обретенного И горем чувства. Река Донец мягко стелет, да князю И горю жестко спать. Параллелью Д онец — Стугна автор показывает, что Игорь осознал горе, причиненное им Русской земле, когда он погряз «во дне Каялы, рекы половецкия». Каяла — тоже «худая» река, а погрузив И го­ ря, затопила всю Русскую землю: «Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускый» («Плачется мати Ростиславя» — «Жены руския въсплакашлсь»; «затвори Днепрь темне брезе» — «А въстона бо, братие, Киевъ тугою , а Черниговъ на- пастьми»), И горь не хочет, чтобы Русской земле вновь было причинено горе. Он отвер­ гает соблазны и преодолевает силу чужой земли, доказывая своим возвращением на Русскую землю, что нет и не может быть силы, сильнее, чем любовь к Родине. Нынешний, настоящий, Донец и старая, давняя, Стугна дают в поэтическом пересе­ чении образ недавней Каялы. Из комментария: «Названию реки Каялы и попыткам уточнения ее местоположения посвящено об­ ширная литература. Существующему мнению, что название реки метафорическое о б ­ разование от глагола каяти, противоречит, однако, во-первых, возможность эпитета при названии, которое само носит характер эпитета (ср. «быстрой Каялы»), во-вторых, явно нерусская форма этого названия в летописи («на реце Каялы», а не Каяле!) и, наконец, возможность объяснить это название из тюркских языков, где «каялы» о б о з­ начает «скалистая, обрывистая, каменистая». Противоречие, на наш> взгляд, мнимое. Если сближать название Каялы с глаголом каяти — «плакать» и «хулить»,— то выйдет: «плач» и «хула». Если исходить из тю ркского каялы, то выйдет: «скалистая, обрывистая, каменистая». В обоих случаях: Каяла — «худая», то есть «скудная, мелководная» и «злая, недобрая». Как бы то ни было, поэтическое осмысление этого названия в «Слове о полку Игореве» не вызывает никакого сомнения: хула, зло, лжа, обида, рана и плач, пе­ чаль, тоска, туга, нужда, жалость. Не вызывает никакого сомнения и то, что маленькая, худая Каяла чинит большие неприятности, художественно доказывая, что беда одного князя — БЕДА всей Русской земли. Сцена «Игорь и Донец» самым тесным образом связана со следующей — «На сле­ ду И гореве ездить Гзакъ съ Кончакомъ». Разговор Гзака и Кончака по-новому оттеняет* разговор Игоря и Донца: Млъвит^ Гзакъ Кончакови: «Аже соколъ къ гнезду летитъ, соколича ростреляеве своими злачеными стрелами». Рече Кончакъ ко Гзе: «Аже соколъ къ гнезду летитъ, а ве соколца опутаеве красною дивицею». И рече Гзакъ къ Кончакови: «Аще его опутаеве красною девицею, ни иама бу- детъ сокольца, ни нама красны девице, то почнутъ наю птици бити въ поле Половец- комъ». Если столь велика любовь русских князей-соколов к своей родине, к своему «гнезду», что Половецкая земля даже соколенка не в силах удержать у себя ни крас­ ной девицей, ни злачеными стрелами (ни соблазном, ни силою), значит есть чего опасаться полю Половецкому! Половецкие руководители это понимают. Поймут ли это русские князья, поимено­ ванные в «златом слове»? Мысль, пройдя новый виток художественной спирали — «песнь», возвращается к исходному — ко всем русским князьям, о которых шла речь во второй части поэмы: «СЛово» зовет их любить Русскую землю как мать и жену, показывая пример этой