Сибирские огни, 1978, № 11

188 У КНИЖНОЙ ПОЛКИ Повесть написана экспрессивно, образно (метафор в ней не меньше, чем форелей в горном озере), ярко. Но это яркость хо­ лодного северного сияния. Метафоры, как елочные игрушки, блестящи и прохладны. То же самое, кстати, и в стихах: «Пустеет класс, и в тишине техничка тряпкой проти­ рает звезду вечернюю в окне». Поэтично? Да. Но нельзя не заметить присутствие оконнного стекла между вами и этой по­ этичностью. Однако вернемся к повести. Героев вле­ чет «тайна» охоты, извечная борьба чело­ века с природой, инстинкт самосохранения, звенящий клич: «Найди врага! Не расслаб­ ляйся! Побеждай! Двигайся! Неси эстафету жизни!» А эстафета жизни для них — это когда «бабочка поедает траву, птица — ба­ бочку, человек — птицу или рыбу...» Поскольку на озере ловить разрешалось в строго определенном количестве, выста­ вили караул: «Мы ловим, ты наблюдаешь... Я взял куртку, наган...» Наган — на случай, если появятся сторожа озера, которые, действительно, вскоре появились. Один из них (Андроник) «схватил мешок с рыбой. Вадим оттолкнул его. Андроник навел на Вадима ружье. Мой друг навел ружье на Андроника...» Со сторожами кое-как поладили, но ис­ пытания и трудности на этом не кончились. Чтобы рыба не испортилась, ее надо со­ лить, а это непросто. «Ножи притупились и скользили по чешуе... Я до кости поранил руку... соль жгла рану, саднили мелкие порезы...» Кроме разделки рыбы, был еще и раздел: «Дележ начался весело. Мы вы­ хватывали друг у друга самых крупных, первого засола...» Но когда один из'друзей сказал, что имеет право на большую долю, веселье пропало: «Над нами висела туча. Мы молча обвязали чемоданы ремнями, молча собрали рюкзаки и повалили палат­ ку. Наш «монолит» рухнул». И все это под аккомпанемент авторской интонации: не промысловики мы — любители, не за ры­ бой приехали, а отдохнуть, поразвлечься... Называя свои записки «невыдуманной хроникой», автор стремится подчеркнуть их абсолютную правдивость. Но заданность идеи выпирает из повести. Недоверие к авторской исповеди возникает не потому, что все описанное — неправда. Возможно, все так и было. Но вся беда в том, что нет достоверности х у д о ж е с т в е н н о й . От­ кровенность — не естественное состояние автора, а рассудочный прием. Впрочем, как и в стихах. «К своим стра­ даньям как-нибудь привыкну, а вот к чу­ жим привыкнуть не м о гу....»— трудно по­ верить этим равнодушным строчкам. И не потому, что они выпадают из общего кон­ текста поэзии Шкляревского, а потому, что они эмоционально неубедительны. И даже если поэт вздыхает: «Я не могу слова­ ми...» — это не вызывает читательского со­ чувствия: на то и поэт, чтобы мочь. Рационализм, как известно, порождает декларативность. А декларативность и поэ­ зи я— это лед и пламень. Нельзя объяс­ няться в любви, позевывая. Если в стихах о боли нет боли, в них нет и поэзии. Защищая природу (или просто призна­ ваясь ей в любви), поэты обычно воспева­ ют березу. Шкляревский на них не похож. «Что толку оплакивать каждую срубленную березку?» Болото — это да! Само это сло­ во— одно из любимейших автором. А от­ ношение к болоту для него — показатель нравственной полноценности личности. В «Песне о болотах» он вспоминает: «Мне было двадцать лет. Я был влюблен. Мы встретили рассвет. В чаду трясин, в хаосе краснотала лягушки пели... Вдруг она ска­ зала: «Смотри, какая грязная вода». Мы в тот же день расстались навсегда». В любви, как и во всем, лирический ге­ рой Шкляревского принципиален, решите­ лен, категоричен. Так, например, узнав, что его жена плохо разбирается в истории (в разговоре она спутала крейсер «Оча­ ков» с «Потемкиным»), он незамедлитель­ но подал на развод («Тень птицы»). Можно подумать, что ему вообще незнакомо чув­ ство любви. Но это не так. По его собст­ венному признанию, он еще в детстве по­ нял, что это такое: «Я копал червей, а де­ вушка мыла ноги в тазу, она высоко подняла платье и подоткнула подол за пояс. Я с восхищением смотрел на нее... Берег расплылся, в глазах зарябила зеле­ ная ограда и смуглые ноги в тазу, и я по­ нял, что такое любовь...» Вообще-то любовная лирика Шклярев­ ского весьма разнообразна. От грубовато­ циничного («Эй, ласточка, летим со мною, муж не узнает, бог простит») до весьма возвышенного: И увидел он Анну Валерию в темной раме окна. Если свет переходит в материю,— вот она... Иногда (к счастью, редко) в стихах о любви встречается то, что заставляет вспомнить поэмы Игоря Северянина. Дело не в совпадении отдельных строк. Ну, на­ пример, у Северянина: «Если ты с кем-ни­ будь где-то там, потому что тебя я люб­ лю...» У Шкляревского: «Привязался к тебе, как собака, потому^ что тебя я люблю...» Такое совпадение, разумеется, мало о чем говорит, однако то, что принято называть северянинщиной, нет-нет да и проявит се­ бя. Это и кокетливая новосалонная жеман­ ность: Охрипли ваши соловьи, душа молчит равниной голой. Но не признаюсь вам в любви с улыбкой наглой и веселой. Это и пикантная красивость, переходящая в сентиментальность: Если в небо всмотреться до боли в глазах,— это слезы мои? Или небо в слезах? ...Я не знаю тебя. Ты уходишь во тьму. Мои слезы текут по лицу твоему. Но не только о любви и о рыбной ловле пишет Игорь Шкляревский. Тематический диапазон его стихов (особенно последнего периода) широк. Он задумывается о смер­ ти («две жизни у поэта, но между ними