Сибирские огни, 1978, № 9

170 Л. БАЛАНДИН Небольшого роста, с брюшком, с которого сползает широкий пояс, •с маленькими за­ плывшими глазками Петруччо-Шияновский более всего напоминает Фальстафа. Поэто­ му и воспринимаются его любовные притя­ зания, его повадки бывалого покорителя женских сердец зрительской усмешкой. А когда в первую минуту встречи, ухватив высокорослую Катарину за подол, Петруч­ чо-Шияновский пытается усадить ее на свое короткое толстенькое колено, зал уже от­ кровенно смеется. Что заставило Катарину дать согласие на свадьбу? Может быть, внезапно вспыхнув­ шее чувство? Отнюдь нет — чувственность, эротика. Так трактуют кульминацию первой встречи режиссер и исполнители. Грубо эротическая поза, в которой будто бы не­ взначай оказываются исполнители, стара­ тельно акцентируется: Петруччо и Катарина в пароксизме страсти начинают кататься по полу, попутно произнося обрывки шекспи­ ровского текста. Как же от сцены исступ­ ленного плотского вожделения подняться до высот торжествующей любви? Режиссер и не пытается этого делать. Сватовство за­ вершается сценой насилия, да, именно на­ силия, потому что, швырнув Катарину в кресло, Петруччо заламывает ей руки и при малейшей попытке к сопротивлению начи­ нает не спеша, с улыбкой, выкручивать ки­ сти рук. «В воскресенье — свадьба!» — воз­ глашает в заключение садист Петруччо. Невозможно поверить во всю эту историю укрощения любовью, потому что нет в спектакле главного — высокой гуманистиче­ ской идеи Шекспира, Место любви заняла похоть, а плетка в руках Петруччо стала са­ мым веским аргументом во всей истории завоевания сердца Катарины. Поражает небрежность театра в работе со словом. Как я ни вслушивался в знакомый текст финального монолога Катарины-Брыт- ковОй, так и не смог понять логику ее мыс­ ли, да и попросту не расслышал доброй половины слов. Все заполнили бесконечные перемещения, перебежки, разыгрывание отдельных слов и фраз, произносимых ти­ хим голосом с придыханиями. Стремление подчеркнуть, поднажать, насмешить во что бы то ни стало одолевает создателей спек­ такля. И если по пьесе Петруччо надевает на свадьбу старый костюм, то у новокузне­ чан герой появляется в бабьей кофте на­ распашку, в широченных турецкого типа панталонах и в одном сапоге. Установка на трюкачество, буффонаду подменила исто­ рию любви двух гордых людей. А смотреть на бессмысленные ужимки скучно. Даже из вежливости не раздавался смех в зале. Чув­ ство, которое объединило зрителей, можно определить словами чуть-чуть неловко и чуть-чуть стыдно. Неловко и стыдно за ак­ теров, кривляющихся перед тобой. Но уже на следующий день я имел воз­ можность убедиться, что в театре есть силы и возможности создавать истинное искусст­ во. Мог лишний раз убедиться в том, что если отсутствие высокой нравственной идеи способно погубить даже такой шедевр, как «Укрощение строптивой»-, то убедительно -раскрытый нравственный конфликт может сцементировать спектакль по пьесе с ослаб­ ленной сюжетной и действенной линией. Речь пойдет о работе коллектива над пье­ сой А. Соколовой «Фантазии Фарятьева». ...Наплывает могучий рокот моря, слы­ шатся встревоженные крики чаек. В б ез­ брежной голубизне неба мчится стреми­ тельный красавец лайнер. На фоне этого огромного мира в сереньком квадрате ма­ ленькой и невзрачной кажется возникаю­ щая перед нами стандартная комната в стандартном доме с традиционной тахтой, обеденным столом и прочей незамыслова­ той мебелью. Это квартира Шуры. А когда действие переносится в комнату Фарятьева, то выходит «человек театра» и меняет пей­ заж за окном, и только. Из окна квартиры Шуры открывается вид на густозаселенный район, а из окна квартиры Фарятьева ви­ ден пустынный берег моря. Режиссуре Л. Калиновского чужды мета­ форические загадки. Ясна, прозрачна и мысль художника Н. Эпова — ни стандарт­ ное окружение, ни будничность жизни не имеют права заслонять извечного стремле­ ния человека к безбрежности мира. -Всем строем спектакля утверждается идея вели­ кой, возвышающей человека мечты. В душе каждого из нас есть свой океан. Пойми это, не упусти в сумятице буден главного — веры в добро, в истину, справедливость, не потеряй чувства полета ввысь. И еще — верь в свою любовь. Любовь — боль, мука, стра­ дание. Но она же — высшее счастье, даро­ ванное человеку. Так утверждает театр. Раздумывая о спектакле, я прежде всего вспоминаю Шуру— Г. Долинину. Отчего она зябко кутается в свою неизменную шаль? Почему длинные кисти этой шали, словно ветви плакучей ивы, свешиваются вокруг нее? Отчего так сузился круг ее ин­ тересов, что даже не квартира, не комната, а одна лишь тахта стала ее единственным постоянным прибежищем? Г. Долинина до­ стоверна в обыденности своей Шуры. Пе­ ред нами усталая женщина, преподаватель­ ница музыки, готовая разувериться в смысле своей профессии. Неудачна ее личная жизнь — не приносит радости затянувшийся роман с Бедхудовым, И вдруг эта женщина, почти сломленная жизнью, на наших глазах пробуждается. Первая встреча с Фарятьевым, его не­ ожиданное сватовство еще ничего не меня­ ют в Шуре. Так и читается в ее позе, глазах: «Ах, как это банально! Как нелеп этот зуб­ ной врач Фарятьев в своем выходном ко­ стюме. Вот сидит он, скованный, не шелох­ нувшись, на краешке и , ожидает ответа. А мама, конечно, подслушивает у двери —- скрипучая дверь выдает ее нетерпеливое желание поскорее пристроить дочь...» И равнодушно отмахивается от всей этой обыденщины Шура. Но потом наступает необыкновенное, че­ го не ожидала ни Шура, ни ее мама, ни се­ стра Люба. Фарятьев оказался не тем, за кого его все принимали. Он вышел за рам­ ки общепринятого. Вышел и в прямом, и переносном смысле. Фарятьев — В. Алек­ сандров вдруг перешагивает порог комна­ ты и оказывается эа рамкой квартиры —