Сибирские огни, 1978, № 7

95 Глеб включил телевизор. Передавали очередную серию очередного телефильма. Соседи внизу играли на баяне, громко пели, то и дело выскакивали в коридор, и шумели там, кричали, и, кажется, дрались. А наверху завели магнитофон, он орал на полную мощь своих мегаватт, и кто-то плясал, да так, что дрожал потолок и качалась лампа. За этим шумом Глеб не сразу расслышал знакомое трио за стеной: высокий женский, басовитый мужской и тонкий детский. Глеб попытался вспомнить, какие же лица у соседей, но так и не вспомнил, покачал головой и прибавил звук, чтобы заглушить шум. — Игорь, иди сюда,— позвал он,— девятая серия. И когда Игорь уселся в кресло и замер, завороженный игрой теней на экране, Глеб сел рядом с клеткой и долго слушал, как кто-то шуршит там, стучит клювом о прутья, попискивает, а потом открыл дверцу и просунул туда руку. Птица забилась под его пальцами. Он неловко схватил ее поперек туловища, она пискнула, ударила слабым крылом, и он ощутил его прикосновение на своей коже, сухое, мягкое, теплое. «Я убью ее,— подумал он,— Или выпущу на улицу. Придет Лида, и все начнется сначала. Выпущу, а Игорю скажу, что сама улетела». Он вытащил птицу из клетки, не переставая удивляться тому, что пальцы его сжимают пустоту, воздух, ничто. И это ничто билось в его ладонях. — Папа! — услышал он голос Игоря.— Ты что делаешь, папа?! Не надо, папа, я прошу тебя, папочка, не надо! Ну отпусти ее, ты же раздавишь! Ну отпусти! Он почувствовал, что кто-то схватил его за руку, повыше локтя, и услышал голос сына совсем рядом. Он растерялся и разжал руку. Он растерялся потому, что не видел сына. — Ну зачем ты так, папка,— плакал Игорь,— ну зачем? Ты чуть не убил ее. Бедная моя птичка, у нее крылышки помялись. Глеб видел всю комнату, все до мельчайших подробностей, но не видел сына. Он протянул руку в пустоту, по направлению голоса, и ощутил под пальцами его плечо. Как слепой, он сдавил это плечо, дрожащее от плача. — Прости, сынок, я не хотел. Ну прости меня, пожалуйста. Он сел на кровать, продолжая сжимать плечо сына, боясь, что может совсем потерять его, притянул к себе, прижал. «Что же делается,— думал он,— что же делается? Ведь я хотел задушить свою совесть. Конечно, без нее легче. Ничто не будет мучить. А с ней так тяжело...» Он приоткрыл глаза, стараясь не смотреть на сына, но краешком глаза вдруг увидел его, стоящего рядом, заплаканного, серьезного. «Вымолил,— подумал он с облегчением,— Вымолил себе сына. Но птицы я по-прежнему не вижу». В дверь забарабанили. — Открой, Игорь. Это к нам. В комнату вошел, нет, скорее вбежал, незнакомый мальчик. Худой, зареванный, он уже не плакал, но дрожал всем телом. Вслед ему доносились крики, отборная пьяная ругань раздавалась из-за двери. Гремели кастрюли, на истеричной ноте визжала женщина. — Папка дерется,— сказал мальчик.—Он каждый день дерется. Он там мамку убивает. — Пойдем, Витя,— сказал Игорь,— пойдем, я тебе птицу покажу. У меня красивая птица. Он подвел мальчика к клетке, они присели на полу, и Глеб увидел, как мальчик перестал дрожать и сосредоточенно уставился в пустую клетку.