Сибирские огни, 1978, № 7

94 — Вы оба дети с Игорем. Он по возрасту, ты по природе. Может, в этом причина? — Ну, а вы с Лидой? Чем вы от нормальных людей отличаетесь? — Равнодушные мы, Женька. Никого мы, в сущности, не любим. Н, быть может, из-за этого такие счастливые. А ты вечно неустроенный, карьеры не сделал, семейная жизнь у тебя не удалась. До всего- У тебя дело. Равнодушным жить легче. . Глеб хотел, чтобы Женя опроверг его, чтобы он рассмеялся, и хлопнул его по плечу, и сказал что-нибудь смешное. Но тот молча слу- , шал и, казалось, был согласен с ним. — Да ,— продолжал Глеб, злясь на себя, почти ненавидя себя,— да, Женька. Я, кажется, понимаю, в чем тут дело. Эту птицу видят только неравнодушные люди, те, кто умеет любить. Это совесть, Женька. А я своей совести не вижу. И Лида тоже. —- Ну и... Что же ты намерен делать? Переделывать себя? А сможешь ли? — Не знаю. Я попробую. Скоро Лида придет, а что я ей скажу? Она ведь слабая. Еще не выдержит такого открытия. — Предположим, что все это так. Предположим, что есть такая птица, определяющая меру человеческой совести. Ну, абсурдно, ну, фантастично, дело не в этом. Дело в вас самих, ребята. Вот ведь какая история. Женя снял очки, покачал головой. «А он и в самом деле переживает за нас,— подумал Глеб.— Переживает за чужих людей, а я так не умею. Совсем не умею. Душевный кастрат и только». И вдруг он вспомнил, как в детстве у него в садке вылупилась из куколки бабочка — бражник. Он берег куколку всю зиму, а до этого выкармливал гусеницу свежими листьями. И как же он радовался, когда вдруг по комнате полетела большая красивая бабочка, звеня тугими крыльями о стекла. А мама, брезгливо морщась, приказала бабочку выбросить на улицу. Тогда ему казалось, что это невероятно—-не видеть красоты, не радоваться вместе с ним чуду превращения невзрачной коричневой куколки в сияющую, радужную бабочку, и он долго плакал, когда мама схватила ее грубыми пальцами и выкинула в форточку. «Не видеть красоты, не замечать чуда — вот в чем беда. Я много растерял по дороге из детства, а Женька сохранил и даже приобрел многое». — Я подумаю, Женька,— сказал он.— Что-то надо придумать. Менять, перекраивать, пока не поздно. — Не поздно, Глеб,— серьезно сказал Женя,— еще не поздно. Ты сильный, ты научишься. Он хотел еще что-то сказать, но зазвонил телефон. Вызывали Женю. — Ты прости, старик, я твой телефон на работе оставил. У меня больной тяжелый, надо ехать. Ну, давай не делай глупостей, а думай. И немного поспи. Ты совсем извелся. Глеб улегся на диване, не раздеваясь, закрыл глаза, и, привычно скользя по запутанным ассоциациям, дошел до слова «сон», и заснул с этим словом. Его разбудил Игорь. Он уже возился с клеткой, крошил туда хлеб, сыпал крупу, и, когда Глеб пришел к нему, тот обрадовался. — Спасибо, папа. В этой клетке она еще красивее. — Да, пожалуй,— согласился Глеб.— Хотя клетки еще никого не украшали. Может быть, ты ее отпустишь? Жалко держать птицу в неволе. — Зима, папа. Она ведь замерзнет. Пусть она поживет у нас до весны, а потом отпустим.