Сибирские огни, 1978, № 7

79 — Спи. Все будет хорошо. Завтра я не пойду на работу и весь день буду с тобой. Фонендоскопа не оказалось, он повернул Зою на бок и, прислоняясь ухом к спине, выслушал легкие. — У тебя просто грипп,— сказал он.— У нас ведь есть малина? Я напою тебя чаем. — Наверное, я умру,— сказала она. — Хорошо,— сказал он.— Я встану вместо памятника на могилу. Я буду красивым памятником? — Не слишком,— сказала она.— У тебя брюки неглаженые. — У всех памятников такие. Это пустяки. Он заботливо прикрыл ее одеялом и пошел на кухню искать чай и малину. Засыпая заварку прямо в кружку, он подумал, что, пожалуй, совсем не знает свою жену. Вернее, он знает ту Зою, которую сам придумал для себя, для своих нужд, как дополнение самого себя. Он подумал, что все эти месяцы ни разу не хотел просто поговорить с ней, узнать, что она за человек, ему было достаточно говорить о себе, слышать только свой голос и находить в Зое лишь отражение своего ума. Получалось так, что он даже и не заботился о ней, да и ни о ком вообще за всю свою жизнь, и сейчас кружка с горячим чаем казалась ему чуть ли не первым поступком осознанного милосердия. Он приподнял ее голову, неожиданно тяжелую, заставил выпить чай, укутал одеялом. — Ты иди, поешь,— сказала она.— Я одна побуду. Посплю. Он посидел на кухне, пролистывая новый журнал, поужинал и незаметно выпил весь портвейн. Пил он редко и мало, и, быть может, от этого голова у него закружилась, и вообще почувствовал он себя плохо, одиноко, и, как всегда в таких случаях, ему стало жаль себя. Он подумал о том, что ему уже за тридцать и, несмотря на все благополучие, он очень одинок и несчастен. Ему захотелось сказать об этом Зое красивыми и печальными словами, чтобы она пожалела его, приласкала и рядом с ней он, в который раз, ощутил бы себя значительнее, лучше, умнее. Он распахнул дверь в спальню. Горела настольная лампа, но Зоино лицо было в тени, она спала, нечесаные волосы, спутанные жаром и болезнью, закрывали лоб. Неожиданно для себя он взял расческу и стал расчесывать эти волосы, некрашеные, жесткие. Она проснулась и молча глядела на него, и снова ему показалось, что она знает обо всем намного больше и понимает все намного лучше, нежели он сам. И ему не захотелось отгонять от себя это ощущение, он не испугался его и сказал: — Мы так одиноки с тобой, милая. — Неправда,— сказала она тихо.— Это ты одинок, а я нет. У меня есть ты, а у тебя только ты сам. И больше никого. Он слегка удивился тому, что она впервые не согласилась с ним, но удивление его было притуплено вином, он отложил расческу, лег рядом с ней, не раздеваясь, и осторожно обнял ее за плечи. Она не повернулась к нему, а так и осталась лежать на спине, глядя в потолок. — У меня тоже есть ты,— сказал он,— но от этого мое одиночество почему-то не слабеет. — Ты одинок потому, что не умеешь любить. Ему стало не по себе, оттого что она сказала вслух то, о чем он думал только что. — Неправда,— сказал он, зная сам, что лжет, неправда, я люблю тебя. У меня больше нет никого, кроме тебя, но мое одиночество не уменьшается от любви. Это ложь, что любовь спасает человека от разобщения. С самого рождения любой человек одинок. Любовь, дружба, общие цели — это лишь иллюзии, придуманные самим человеком, чтобы