Сибирские огни, 1978, № 7

76 шли прохожие, изредка по шоссе проносились машины, блестящие сверху и заляпанные грязью до стекол. А Вадим все говорил и говорил. Ему было очень легко с ней, ему казалось, что никогда у него не было таких счастливых минут, когда все идет прекрасно, все удается, слова приходят сами собой, и тихая девушка слушает его, улыбается. И он сам казался себе легким, остроумным и даже красивым. Они зашли в кино на окраине города, в старый, деревянный клуб, где скрипели полы и маленький зал был полон шумной публикой, отпускающей громкие реплики, хохочущей, лузгающей семечки. Сзади целовались, он слышал дыхание, шепот, шуршание капронового чулка, трущегося о сиденье, и почти забытое волненье от близости девушки, от запаха ее мокрых волос, от теплого плеча, прислонившегося к его плечу, вдруг пришло к нему. На экране скользили цветные тени, они говорили что-то; кажется, там, на вертикальной простыне, кому-то приходилось туго, а кому-то — наоборот, но он не слышал почти ничего, кроме ее ровного дыхания, не изменившегося даже тогда, когда он протянул руку и обнял ее за плечи. И он словно бы отделился от шумного зала и улыбнулся про себя тому удивительному чувству внутреннего покоя и умиротворенности, когда она положила свою руку на его колено и мягко погладила его. По ее волосам, щекам, плащу бежали разноцветные тени, он притянул ее к себе и дотронулся губами до уголка ее рта. — Уйдем отсюда,— прошептал он. Она молча встала, наступая на ноги соседям, они пробрались к выходу. Он долго не мог справиться с крючком двери, а когда распахнул дверь и в зале засвистели им вслед, он взял Зою за руку, и они вышли в темный двор, где только лужи маслянисто поблескивали под светом маленькой грязной лампочки над входом. И он, словно больше не оставалось времени, словно кто-то отнимал ее и через минуту уже будет поздно, здесь же, на крыльце, притянул ее к себе, всем телом ощутив податливость и мягкость ее тела, и поцеловал. Потом они шли по незнакомым улицам слободы, лаяли собаки, из освещенных окон доносились звуки включенных телевизоров, и он молчал, быть может, потому, что чувствовал — слова не нужны. Только у самой калитки ее дома, снова ощутив страх возможной потери, он сказал: — Давай подадим заявление. Завтра же. Ты согласна? Зоя погладила его щеку, серьезно посмотрела в его глаза и сказала: — Хорошо. Завтра. После шума и суеты свадьбы, на которой слишком много пили и шумели — все сплошь Зоина родня, они стали жить тихо и ровно. Выбитый на время из колеи, Вадим снова засел за работу, но теперь они оба задерживались в лаборатории допоздна, оба возились со своими лягушками, шприцами, пробирками. Домой приходили усталые, голодные, но Зоя всегда находила время, чтобы прибрать в квартире, выгладить для него свежую сорочку, приготовить ужин. Он уходил в маленькую комнату без окон, громко именуемую кабинетом, печатал на машинке очередную статью и, пожалуй, был счастлив, что наконец-то нашел то, что искал все эти годы, тихую и ласковую жену, все понимающую, не обремененную ни лишними знаниями, ни броской внешностью,— и думал он, что судьба таких женщин, как Зоя, так же естественна и справедлива,' как течение рек, падение листьев, шум дождя. В конце концов, думал он, предназначение женщин в том, чтобы служить мужчине, быть ему верной подругой, облегчать ему трудную жизнь и подчинять свои желания его нуждам.