Сибирские огни, 1978, № 7

75 Анкилостома встала, походила по комнате, два шага вперед, два назад, больше и не расходишься в этой теснотище. — А ты знаешь, у меня кое-что получается. Я показывала предварительные результаты Серегину, он обещал поддержать, очень хвалил. — Я рад за тебя. Ей-богу, рад. — Если я защищусь, это будет здорово, да? — Несомненно. ДокторсГв наук в твои годы не так уж и много. — Тогда, быть может, у меня будет время заняться собой. Послушай, ты что, на самом деле решил на ней жениться? — А почему бы и нет? Она будет идеальной женой. Если, конечно, согласится стать ею. Анкилостома фыркнула. — Она побежит за тобой на пуантах, милый, хотя уж на чем на чем, а на них ее представить невозможно. В ее годы и при ее наружности выйти замуж за кандидата наук! — А ты злая. Тебя недаром студенты дразнят. — Тебя тоже, дорогой, не огорчайся. — У меня такое ощущение, что ты сама пошла бы за меня. — Оно тебя не обманывает. Ты не ошибся. Хоть сегодня. — Будем скрещивать лягушек с собаками? — Ты все обращаешь в шутку, притом в плоскую. — А разве ты всерьез? — Ну ладно, хватит об этом. Раньше ты как-то обходился без лаборантки.— Ну уж нет. Хватит так хватит. Давай о погоде. Лягушки мои расквакались, к хорошей погоде, должно быть. — Ты ошибся. К ненастью. К урагану, к самому смерчу, к огнедышащей лаве любви. — Пора нам наложить на это слово запрет. Табу. — Прекрасно. Ни слова о любви. А знаешь, я ведь тебе тоже какой то там родней буду, я ведь тебе Зою сосватала. Это называется сваха? — Что ты, милая! Это называется сводницей! — А катись ты. У меня собаки жрать хотят. Она ушла, а Лягушатник сам вымыл посуду, прибрал на столе, пога сил свет, посидел еще немного в полутьме, глядя на свое отражение в зеленом темном стекле, мерцающем изнутри желтыми глазами, иказалось, что они всё понимают, всё прощают ему, даже свои завтрашние муки и завтрашнюю смерть. Как бы то ни было, но после этого разговора Вадим задумался почти всерьез о своей возможной женитьбе. Правда, его чувства к Зое не напоминали описания классиков, но он справедливо полагал, что каждый любит по-своему, и, быть может, это и есть его потолок, и выше подняться он не сможет. Привыкнув обходиться малым, он и не требовал от себя слишком пылкой любви, да и от других не вправе ждать чего-то особенного, необычного. Его беспокоило только одно: что ответит сама Зоя. Он снова и снова анализировал себя, подолгу разглядывал в зеркало свое лицо, купил себе новый костюм и в лаборатории старался работать с распахнутым халатом. В эти дни от него пахло одеколоном, щетина с подбородка исчезла и прическа была безукоризненной. Он придумывал десятки вариантов своего объяснения, волновался, ронял на пол пробирки и однажды вызвался проводить Зою до дома. Жила она па квартире, в неблизкой слободе. Они шли по мокрому сентябрьскому асфальту, и Зоя засунув руки в карманы плаща и оттого немного сгорбившись, загребала туфлями бурые листья, отвечала тихим голосом и все смотрела себе под ноги, словно надеялась найти что-то недавно потерянное. Мимо