Сибирские огни, 1978, № 7

рой детской привычке он прочитал слово наоборот, рассмеялся, схватил за руку высунувшуюся из купе Светланку: Светка! Мы в Крыму. Уже в Крыму! Прочитай наоборот Крым! — М-ы-ы-рк? — Да. Мырк. Вот мы и мыркнули в Крым. Валерий Геннадьевич ощущал необычный подъем, радостное одушевление, он не мог усидеть на месте, мотался из конца в конец вагона, заглядывал в^каждое окно, ни на секунду не забывая, что он уже в Крыму и с каждой минутой, с каждым перестуком колес, все ближе и ближе к морю. С лица его не сходила улыбка, он даже на студентов поглядывал с открытым добродушием и готов был болтать с ними как равный о любых пустяках. Но вот странность, он чувствовал, что к его радостному возбуждению примешивается непонятная грусть, смутное беспокойство, он ощущал себя человеком, покинувшим родину, только что пересекшим границу далекой, чужой страны, и уж не первые ли симптомы ностальгии приходили к нему. И там, у моря, он, удивляясь самому себе, частенько будет вспоминать Сибирь, Федосеево, неподвижный, темный кедрач в вечерних сумерках, охваченный соборной тишиной. Неожиданно заметит, что тут совсем не лают собаки, будто их и вовсе нет, а в Федосеево, только-толш ко завечереет, как начинается собачий переклик, брешут дворняги по всей деревне, рождая в душе успокоенность и умиротворенность напоминанием о том, что не один же ты живешь на белом свете и, может быть, кто-то и за тебя заступится... Тогда, в поезде, едва переехав границу Крыма, еще не видев моря, Валерий Геннадьевич стал мысленно сочинять письмо матери. Он наверняка знал, что она тотчас поймет его, и его восторг от того, что он оказался у моря, и его грусть и сожаление о пронесшихся годах жизни, и даже то, отчего ему вспоминались у моря сибирские места. Однако он не сразу напишет это письмо. Будет думать, что надо посмотреть еще вот это и это, что надо ощутить впечатление от того и другого, потом решит, что прежде сходит к старой подруге мамы —Марии Михайловне и уж тогда напишет обо всем сразу. • Письмо матери Валерий Геннадьевич напишет лишь после своего похода в горы и долгого чтения стихов отца, после разговора с женой, ночного кошмара и найденного ими с Галиной успокоения. Конечно, он попытается, как сумеет, рассказать о море, лишний раз убедившись, что слова, как и краски, убивают жизнь моря, но главным в письме окажется вовсе не это. Ему будет очень трудЛ» прямо сказать, что он чувствует вину перед ней, что не она, а он так долго, так эгоистично и по-детски объяснял себе, совершенно неправильно, и характер матери, и всю ее жизнь. Он долго будет кружить вокруг да около, пока у него не прорвется само собой: «Мама, милая моя! Прости меня и жену мою, Галину, которую я, видно, люблю, за нашу глупость и глухость по отношению к тебе. Я прочитал книгу отца. Я нашел там и себя, и тебя. Я все понял. Ты ни в чем не виновата. Спасибо тебе, что ты родила меня на свет — дурака этакого! С вечной к тебе любовью, твой сын Валерий». Этим он и закончил письмо, размякший, облегченный, растроганный, запечатал его в авиаконверт и тотчас пошел на почту. Дело было вечером, после ужина, Галина Петровна удивилась — что за спешка, и он ответил:— Я долго тянул... А теперь тороплюсь сообщить маме’, что очень тебя люблю,— он лишь чуть-чуть слицемерил и поспешил добавить: — И ее тоже... Галина Петровна смотрела на него молча, он обнял ее, поцеловал в Щеку и сказал: