Сибирские огни, 1978, № 7

рий Геннадьевич тихо прошел к дивану, сел, откинул голову, замер. За тонкой стенкой, за стеклами, вплотную стояла южная ночь, неумолчно трещали цикады, сладко пахло неизвестными ему цветами. Чувство только что пережитой величайшей несправедливости, ощущение бесконечного, беспредельного горя и одиночества все не оставляли его. И ни одна разумная, успокоительная мысль не приходила в голову, все еще пылающую, не желающую остывать. Он будто снова стал совсем маленьким мальчиком и к нему вернулись полуреальные детские кошмары: некогда посетивший его страх смерти, ужас и боль грозовой ночи, безысходная тоска по маме. Только теперь все это пришло сразу, одновременно, все вместе, и нет никакого спасения, никакого выхода. И первые, более или менее связные мысли, которые теперь мелькнули у него в сознании, были: «Что делать? Что теперь делать?» И стоило ему задержать, осознать эти мысли, как голова начала остывать. Он вздыхал, отпыхивался, будто спускал пар из едва не взорвавшегося котла. Теперь он вполне сознательно внушал себе: «Ну, хватит, хватит! Что это со мной? Что за ерунда!». Однако обида и жалость к самому себе все не проходили. Валерий Геннадьевич уже присмотрелся к темноте, разглядел на столе оставленную с вечера пачку сигарет и спички, торопливо закурил, затянулся жадно, даже голова закружилась. Он все больше приходил в себя. Но именно в эту минуту на веранде появилась Галина. Он не слышал и не видел, как открывалась дверь, а сразу увидел жену, стоящую по ту сторону стола, и от этого внутренне вздрогнул. Кажется, она успела о чем-то шепотом его спросить. Валерий Геннадьевич молча смотрел на жену и чувствовал, что ничего не может поделать с собой, и все, только что пережитое, вновь поднимается в нем — и влага опять подступает к глазам. Галина обошла стол и остановилась рядом, глядя прямо ему в лицо, тихо спросила: — Что случилось? Тебе нехорошо? — Да . Мне нехорошо,— выдохнул Валерий Геннадьевич. Жена приложила ладонь к его лбу и тут же присела рядом, тепло и сильно придавив ему бедро. — Ты заболел? Что с тобой? Она задавала вопросы своим обычным, будничным, нисколько не встревоженным тоном, Валерий Геннадьевич это улавливал, понимал, и ему хотелось, чтобы жена спрашивала и спрашивала его еще, чюбы, наконец, проснулось в ней беспокойство. — Что же ты молчишь? Еще мгновение, и она зевнет, и сладко потянется, что будет означать— конец, конец последней надежды, это подтвердит его ночные страхи и главный, самый главный смысл всего приснившегося. И Валерий Геннадьевич заторопился, прекрасно понимая, что вновь проявляет свою слабость и беззащитность, он сказал: — Ты меня не любишь. Галина Петровна не зевнула, должно быть, от удивления. Помолчав, она проговорила: — Что это ты вдруг? — И добавила: Как ребенок. — Ты меня не любишь, не любишь!— твердил Валерий Геннадьевич шепотом,— Я это теперь отчетливо понял. Осознал. Почувствовал. Почему ты живешь со мной? — Господи! Да что с тобой? — изумилась Галина Петровна. __ Да , да! Со мной вот это самое... О чем я тебе и говорю. Ты меня не любишь. Галина Петровна заглянула ему в лицо, словно хотела увидеть, не шутит ли он. Она была очень близко к нему, от нее веяло теплом, Вале