Сибирские огни, 1978, № 7

Тут к ним подошел еще один ближайший сосед — огромный и рыхлый мужчина средних лет. И жена у него тоже была огромной и рыхлой. И сын, которому явно не более семи, для своих лет был огромен и рыхл. — Простите,— сказал мужчина, а из-за спины его выглянула его огромная жена, а из-за ее спины их сын.— Мы из Перми... Мужчина говорил с большими паузами, и Валерий Геннадьевич успел вспомнить когда-то вычитанную старинную дразнилку: пермяк — солены уши. — А вы, вижу, люди бывалые.— Пермяк льстиво улыбался каждому из троих, показывая громадные желтые, прокуренные зубы.— Мы — дикари!—'честно признался он, скорбно уронив голову на широченную свою грудь. Но тут же спохватился.— На юг дикарями решили махнуть.— И он лихо взмахнул правой рукой-лопатой, едва не пробив стенку купе и не сорвав запломбированный стоп-кран, расположенный в полутора метрах впереди него. Лев Сергеевич явно забеспокоился и для страховки ласково взял пермяка за руку, стал уговаривать: — Ну, и что? Ничего! Мы все тут дикарями. Все как есть! Вы не беспокойтесь! Отлично устроимся. Вместе на море будем ходить. — Ой, правда?! — воскликнула из-за спины мужа огромная его жена, а из-за ее спины испуганно выглянул их сын. — Конечно! Да я вам все расскажу... Вы только не волнуйтесь, не суетитесь. Если суетиться, то знаете, что будет?.. Что будет, если суетиться, Лев Сергеевич все же рассказывать не стал, а, загородив проход, начал грудью и животом ласково теснить пермяков в их купе, приговаривая: — Вот я вам сейчас все и обскажу... Валя Кузовкина объявила, что открылся вагон-ресторан и желающие могут пойти поужинать. Первыми сорвались студенты. Валерий Геннадьевич заметил и это, сказал Льву Сергеевичу: — Вот видите, как они дружно в ресторан-то. — Проголодались,— усмехнулся Лев Сергеевич. — Если бы только проголодались... Лев Сергеевич опять его не поддержал, а предложил: — Пойдемте-ка и мы! К удивлению Валерия Геннадьевича, жена его легко согласилась пойти в вагон-ресторан, и вот уж они протискиваются в узких коридорах, с опаской ступают на громыхающие переходные площадки между вагонами... В первые дни на море Валерий Геннадьевич никак не мог разобраться в собственных чувствах и не знал, чего в нем больше — восторга или смущения, похожего чуть ли не на разочарование. Чего же он ждал, каким хотел сразу увидеть и понять море? Для ответа на этот вопрос требовалось бы вспомнить все его полудетские мальчишечьи грезы о море, все их игры, все, что виделось им на сухопутной улице Бурлинской. Эти воспоминания, должно быть, и нахлынули на него, запоздалым восторгом сдавили горло, помутили взгляд, который в реальном, живом море все никак не мог увидеть то, что жило в фантазии. Лишь через несколько дней, постепенно приходя в себя, он стал различать море, его краски. Вспоминал мамины письма и удивлялся правдивости ее рассказов. Они много ходили, исследовали знаменитые бухты, поднимались узкими каменистыми тропами в горы, и по дороге Валерий Геннадьевич жадно ловил любимый им, казавшийся родным, пыльный запах полыни.