Сибирские огни, 1978, № 7

16 А тут произошла еще одна неожиданная встреча. Из-за тех же книжных полок вдруг вышла «Катька» — так называли они преподавательницу черчения. Она не была похожа на себя. На ней было длинное платье. Что-то сверкающее на груди. Редкие рыжеватые волосы, обычно забираемые в пучок, были распущены и могли показаться пышными. Она ли это? Ведь у нее личико было всегда как у обезьянки, маленькое, курносое, зубастенькое, злое, нервное. А тут она почти красивая. Он машинально вскочил на ноги, коленкой едва не опрокинув столик с чаем.— Сиди, сиди,— сказала «Катька» непривычно мелодичным и ласковым голосом.— Я тебя знаю. Ты хорошо себя ведешь. А чертишь плохо. Это было правдой. Чертил он из рук вон плохо. И никак не мог научиться. Собственное бессилие рождало панический страх перед «Катькой». Да ее многие побаивались. От нее можно было ожидать чего угодно. Она никогда не действовала шаблонно, невозможно было предугадать, что она сотворит. И вот она перед ним. И так спокойна и ласкова. — Ну, хорошо. Чертишь ты плохо,— продолжала «Катька».— Так, может быть, ты любишь стихи? А? Ты не пишешь стихов сам? — Нет,— выдавил он из себя. Кажется, на миг у «Катьки» мелькнуло привычное для нее нрезри- тельно-злое выражение, но тотчас же и исчезло. Она слегка надавила рукой ему на плечо. — Сиди. И слушай. А сама медленно пошла, заговорив стихами. Дошла до дальнего стеллажа, чуть-чуть, воздушно, прикоснулась к нему рукой и так же медленно поплыла назад, все читая нараспев стихи. Вдруг из всех углов, из-за полок стали появляться люди, сколько же их тут собралось, с лицами, изображающими сосредоточенное внимание и удовольствие. Ирина наклонилась к нему и сказала: — Это Бальмонт. ' — Что? — Катерина Ивановна читает Бальмонта. — А-а. О Бальмонте он услышит только в десятом Классе и притом в осуждающем этого декадента смысле. Тогда он снова вспомнит давнишнее посещение писательского дома, необыкновенную «Катьку» и все тревожившее и сковывавшее его, что было в тот бесконечно длинный вечер. Возможно, именно с того посещения и живет в нем особое, пожалуй, больше настороженное, отношение к миру, столь необходимому его маме. Но это, кажется, был единственный раз, когда мама приводила его в свой мир. Она никогда не подталкивала его к занятиям литературой, никогда не говорила, что хотела бы осуществления своих несостоявшихся литературных мечтаний в нем. Возможно, она знала немало горькой правды об этом мире, хотя для себя не желала иного. И к чтению она его тоже не принуждала. Лишь слегка, почти незаметно, подталкивала. Принесет номер журнала и скажет, между прочим: «Интересная повесть опубликована нынче. Мне так показалось, я ее переписывала. Полистай. Я взяла журнал на три дня». Со стихами так же. Она приносила сборники местных поэтов, оставляла их на видном месте или клала на его край стола. Он замечал, смотрел, прочитывал одно-дца стихотворения. От них на него тоже веяло притворством. Иногда он просил маму: «Прочитай-ка мне вслух какое-нибудь стихотворение. А то я, наверное, не умею их читать».— «Тебе не нравится?».— «Да».— «Ну, как же ты? Вот послушай». И она читала самым серьезным образом, напря