Сибирские огни, 1978, № 7

зервам , за что читатель неизменно платит равнодушием. Чем преодолеть эту мертвую типичность? Как поверит читатель правде восприятия поэта и е г о действительности, как узнает ее? Один из способов такой проверки — убедительность и незаменимость эпитета. О ткройте Пушкина наугад: Но ты воскреснешь за чертой Неотразимого забвенья. Или вспомн те классические, великие в своей силе и единственности эпитеты «Мед­ ного всадника», это «тяжелозвонкое ска­ канье по потрясенной мостовой». Посмотрим эпитеты упомянутых нами поэм. Здесь каждый закоулок для тебя исполнен н е и з б ы в н о г о значенья. (М. Юд а л е в и ч ) На первый взгляд, чувство Схвачено вер­ но, но лишь на первый. Мы только понима­ ем , что хотел сказать поэт, но эпитетом он воспользовался случайным и даже противо­ положным мысли, которую хотел высказать. У неизбывности не зря устойчивое сопро­ вождение (чааце всего — горе), ибо неиз­ бывность это желание избыть, освободить­ ся — и не мочь это сделать. А ведь тут речь об отчем доме, о памяти детства, о незаб­ венных, милых сердцу улицах — какая же тут «неизбывность»? Эпитет мстителен и сразу выдает поспешность и приблизитель­ ность мысли, а в читательском сознании застревает занозой и еще несколько четве­ ростиший бессознательно тяготит и мешает чтению. Бывает неточность другого свойст­ ва: эпитет взят верный, но разрушен кон­ текстом . Реки крови еще прольются, но во веки веков живи, наша к р о в н а я революция, на бессмертной людской крови!.. (Г. Па но в ) «Кровная» революция — не очень смелый, но вполне уместный эпитет, точно передаю­ щий корневое, кровное родство наше с этим событием, нашу живую связь с ним, но когда поэт сулит реки крови и призыва­ ет революцию «жить на крови», эпитет приобретает мрачный и жестокий смысл, противоречащий изначальному смыслу кровности как общности живой, а не проли­ той крови. Революция в этом контексте обернулась вендеттой, жестокой местью. Ни одно слово не проходит в поэзии неза­ меченным, ни одно, не может быть проход­ ным, написанным для одной только связи других «значимых» слов. Каждое ищет свя­ зи чувства и смысла, каждое протягивает руки соседям по строке, строфе, по всей поэме. «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устрем ляется в одну официальную точ­ ку... Поэзия тем и отличается от автомати­ ческой речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается длиннее, чем мы думали, и мы припоми­ наем, что говорить — значит всегда нахо­ диться в дороге». О. Э. Мандельштам напи­ сал эти прекрасные строки, пройдя по до- 12 Сибирские огни № 7 рогам величайшей поэмы Данте, по долгим путям «Божественной комедии». Может показаться, что я излишне много цитирую поэтов и теоретиков. Я делаю это только для того, чтобы напомнить о высо­ ком своде поэтической мысли, возведенном неутомимой русской литературой, для того, чтобы еще раз сказать, что великие тради­ ции нашей культуры уже осмыслены и сформулированы, что надо только верно настроить ухо и благодарно слушать эти светлые уроки. Слушать и уходить дальше уже разведанных и проторенных тем. В большинстве из того, что мы прочитали для этой работы, в цитированных и нена­ званных мною поэмах (а у М. Юдалевича, Л. Мерзликина и Н. Перевалова не по од­ ной поэме) ведь в сущности разнится толь­ ко событийный материал, а не поэтическое существо. Уже Пушкин, говоря об «Эде» Боратынского, сердился на современных критиков, которые, «как дети от поэмы тре­ буют происшествий», потому что и впрямь происшествия ведь неисчерпаемы, каждый день — новое, но важны-то не они, а то, что з а ними, то звуковое и ритмическое про­ странство, которое и отличает одного поэта от другого и зовется стилем. Есть в теории литературы как будто про­ стые и устоявшиеся понятия, о которых уже можно бы и не говорить. Стиль одно из та­ ких. А смотришь материал, читаешь поэму за поэмой и опять убеждаешься, что каж­ дый раз это понятие надо оговаривать сно­ ва и снова, потому что настоящее единство стиля, безусловная узнаваемость есть толь­ ко, пожалуй, у Леонида Мерзликина (попа­ ди его листок случайно в другую книгу, он выпадет оттуда сам собою, потому что про­ чен и самостоятелен, потому что внутренне целостен и суверенен). С другими сложнее. И прежде всего дело именно в чистоте звука. Почти все авторы поэм ориентируются на чтение вслух. Само по себе ориентиро­ вание на «вслух» естественно, когда поэт открыто идет на это, когда стих сразу рас­ считывается на акустику дворца, как у Д ер­ жавина, или на вязкость улицы, которую надо перекричать, как у Маяковского. А тут поэт читает каждую строку сам себе или малому кругу знакомых. Это «слуховое» со­ чинение требует скорой пропитанности смысла, мгновенной разъяснимости, иначе диалог с читателе/и, а в данном случае со слушателем, прервется. Это в общем тра­ диция вековечная — сказительная, ашуго- вая, «по замышлению Бояню». А между тем уже так давно осмыслена и развита пушкинская традиция стиха н а п и с а н н о г о , когда собеседование ве­ дется между листом и глазом, наедине, ког­ да музыка пробивается неслышно и внезап­ но поражает тебя, не заметившего ее при­ хода, когда она не на губах, а в крови, в том неуловимом музыкальном скольжении ра­ зума, которому слов не найдешь. Вот тут и начинается с о т в о р ч е с т в о , тут и узна­ ешь, как много значит пауза, пространство от строки до строки, которое может быть . заполнено общностью молчания. А что пушкинская поэзия именно н а п и с а н н а я ,