Сибирские огни, 1978, № 7

явственно его упрекавшее, грустно, тихо, тоже без слов, одним взглядом, в котором, может быть, не один только упрек, но еще больше — мольба. О чем? Если бы он знал! Если бы все можно было знать и все предвидеть! Если бы!.. И эту боль, эту печаль он тоже увез с собой с моря. Мама Валерия Геннадьевича, когда он жил уже в другом городе и учился на третьем курсе физмата, получила, бесплатную путевку в санаторий, в Сочи. Был июнь, в университетской роще уже отцвела черемуха, а сирень только входила в силу, началась экзаменационная сессия: Мама чувствовала себя виноватой. Ведь они только-только перебе- довали голодные военные годы, и он еще продолжал недоедать, а она вот уехала в санаторий, на хорошее питание, к морю. Она писала чуть ли не каждый день. Он просил ее описать море, не забыть каждой мелочи. И до конца студенческих лет хранил толстую пачку маминых курортных писем. И вот, когда он сам очутился на море и однажды, купаясь, наткнулся на камень, нащупывая его ногами, поднялся, так что вода доставала лишь до колен, он вспомнил одно ее письмо. Потому что случилось точное совпадение. Мама писала, чуть ли не в первом письме, что утром стояла в море на камне, и вода была прозрачна, как чистое стекло, а дальше, до горизонта, море было темно-синим, почти черным. И она еще писала, что море разное, все время меняющееся и ей никогда его не описать в точности. Теперь он все это видел сам, он стоял на камне, видел дно, маленького краба, а дальше море было темным и непрозрачным. О маме он тоже много думал в эти дни на море. Он всегда считал, что совершенно на нее не похож. Нет, не внешне. По характеру, душевному строю, по испытываемым желаниям. Мама его работала машинисткой в редакции толстого журнала. Работала там всю свою сознательную жизнь. Он так до конца и не понял суть того, окружающего маму, мира. Он никак не мог избавиться от ощущения, что в этом мире господствует притворство или что-то ненастоящее, выдуманное, преувеличенное. / Мама же без этого мира просто бы задохнулась. Уже взрослым он узнал, что мама и сама пыталась писать стихи. Но ее место в литературе оказалось местом машинистки, переписывавшей чужие строчки. Однажды, еще до войны, она повела его в гости в писательскую компанию. Он сильно тревожился, пока они шли короткое расстояние от своей Бурлинской. И не понимал, отчего тревожился. Понял, когда его маму встретили не только ласково, но, главное, просто, как свою, равную,— он тогда сразу успокоился и стал осматриваться. Теперь он не помнил, в чьей квартире был. Помнит, что это была очень большая комната, целиком заставленная книжными полками, как библиотека. Из-за книжных полок вышел мужчина — хозяин, в холстяной толстовке и пестрой ермолке на лысой голове. Он был весел и непрестанно приговаривал: «Ну-с!» Из этих же книжных недр появилась девочка с белесыми толстыми косами, в белом, помятом, но чистом платье. — Ну-с, знакомьтесь,— сказал хозяин квартиры.— Моя дочь Ирина. Потом они сидели с Ириной за отдельным маленьким столиком, перед ними стояли чашечки с чаем, вазочка с земляничным вареньем и, кажется, печенье. Ирина отпивала чай маленькими глоточками, посматривала на Валерия, а он отводил взгляд от ее бесцветных бровок, чистого белого личика с маленькими губками.