Сибирские огни, 1978, № 7

14 И уж вовсе не мог предположить Валерий Геннадьевич того, что случится за день до их отъезда, в последнюю, на расстоянии, их встречу со студентами; какую невероятную боль он испытает, какое отчаянье, и так со всем этим и уедет домой, переплавив невыносимую муку в устойчивую долгую печаль. Неужели в нем жило предчувствие еще в вагоне, когда он ловил себя на том, что смотрит на Нину? Возможно ли такое? Он в это не верил. Но потом, вспоминая, разбираясь в себе, в своей боли, он подумает, что предчувствовал трагедию. Студенты полезли на Кара-Даг. Они не были альпинистами, не были спортсменами, никогда не поднимались в горы. Наверное, потому и полезли. Нина сорвалась со скалы. Валерий Геннадьевич узнал все это в жидкой толпе у причала, у низкого зеленого заборчика, кто-то деловито и спокойно объяснял, что случилось, кого привезли на санитарном катере и выгружают теперь на носилки. Валерий Геннадьевич ходил пить пиво, жена и дочь оставались на пляже, а он выпил кружку пива и, испытывая истинное блаженство, неторопливо возвращался. И заметил несколько человек возле низкой зеленой изгороди спасательной станции. Сперва он узнал длинноволосого музыканта, потом остальных. И тут же увидел ее. Нину, завернутую в красное ватное одеяло, положили на носилки. Из одеяла торчали кеды, голова с желтыми волосами была запрокинута и неподвижна. Он сразу все понял, обо всем догадался, но не поверил, до такой сильной степени не поверил, что едва не крикнул. Он снова посмотрел на всех остальных — и лишь теперь различил их, каждого в отдельности. Он даже мог бы назвать их по именам, которых не знал в поезде. Откуда ему вдруг стало известно, что идущий последним, покачивающийся, длинноволосый, гитарист — Андрей? А он смотрел на него и все твердил про себя: «Что это с Андреем? Почему его мотает из стороны в сторону?» Он хорошо помнит: у него даже на миг не мелькнуло предположение о том, что Андрей пьян. И тотчас он понял — Андрей рыдал, захлебывался рыданиями, ничего не видел перед собой, тело его плохо слушалось, его водило то вправо, то влево. Со стороны можно было подумать, что Андрей кашляет или давится тошнотой, но Валерий Геннадьевич видел отчетливо — он рыдает и совсем потерял силы и волю. А Валерий Геннадьевич в последний раз еще увидел запрокинутое, неподвижное лицо Нины, красное одеяло, кеды — и люди скрылись в домике спасательной станции. Кто-то крикнул из толпы: «Она живая?» Что ответили, Валерий Геннадьевич не слышал, он уже отошел в сторону, присел на камень. Перед ним было море, оно казалось белым, будто обескровленным. Боль растекалась от левой лопатки в руку, стало не хватать воздуха, но эта физическая боль лишь немного притупила тот ужас, ту бесконечную тоску, которые раздирали его душу. «Так это они всерьез!» — вдруг подумал Валерий Геннадьевич, и сердце, будто прорываясь через опутавшую сеть, зачастило, забилось, сильно и громко. «Они это всерьез! Все всерьез! Это же их жизнь!» Как же он так долго ничего не понимал? Не видел в них искренности, увлеченности... «Господи! Да что же это? Неужели надо каждый раз дубинкой по башке, чтобы хоть что-то понять, сообразить?» Валерий Геннадьевич не смог бы спокойно перенести равнодушие или притворное сочувствие: «Ах, как жалко! Такая молоденькая!», со стороны жены и дочери, поэтому ничего им не сказал. Не сказал и позже, когда вернулись домой. Да и вообще, кто бы мог понять и посочувствовать тому необъяснимому с точки зрения рассудка факту, что в случившейся трагедии Валерий Геннадьевич усмотрел, учувствовал нечто, непереводимое в слова, но