Сибирские огни, 1978, № 7

9 своими заботами, стоило ему вспомнить море, и оно вновь поднимало его на высоту еще незабытых настроений. Как разноцветные камушки, привезенные им с юга, перебирал он свои «морские» воспоминания. Они наплывали на него, как волны неторопливого прибоя, когда одна волна еще не успела откатиться, лишь упала, а вторая уже поднялась над ней, и за этой катится новая, и все они, падая на дно, скатываясь в глубину, поднимают собой другие волны. Он то вспоминал, как ехал в поезде от Москвы до Феодосии, то отдельные дни на море, то снова поезд, компанию студентов, соседа по купе Льва Сергеевича; и то, что он думал, чувствовал в те дни,— это особенно часто и подробно. Вот странность! Он почти забыл, как они возвращались из Крыма домой, но путь от Москвы до Феодосии живет в нем с каждой мелочью. Он бы мог восстановить его час за часом, минуту за минутой. Только теперь происходит почти фантастическое смещение времени: он повторяет этот путь, одновременно помня, зная, чувствуя каждой своей клеточкой все то, что было на море... Первый день в поезде казался бесконечно длинным от пережитых забот и тревог, новых впечатлений, от всего передуманного... Лев Сергеевич тогда говорил, что они увидят море еще с поезда, даже называл Примерное время и сколько минут они будут ехать по самому побережью. Валерий Геннадьевич отводил в сторону свою дочь — шестнадцатилетнюю Светлану, и, подергивая от волнения правым плечом, говорил: — Итак, через четырнадцать часов свершится великое историческое событие! Мы увидим море! Светлана смеялась, чмокала его в щеку. — Ты рад, папка? Жена только пожимала плечами и, не открывая рта, чуть поводила тонкими губами. — Мне сорок семь, а я ни разу в жизни не видел моря,— в который раз говорил Валерий Геннадьевич с одним из бесконечных оттенков удивления, жалости к себе, восхищения и восторга перед предстоящим. Он родился и вырос в Сибири, в центре Западно-Сибирской низменности, может быть, в самой низкой ее точке, бывшей когда-то наиглубочайшим местом первобытного океана. И уж не оттуда ли, не от донных ли почв,— эта его тоска и восторг, и жажда при мысли о море? Как всерьез и как много занимало его в детстве море! Да еще звезды... Из куска фанеры, картона, шпагата, подвешенного к нему брусочка свинца он сделал астролябию. Древнюю, забытую, великую астролябию. В каком же он был тогда классе? В пятом? Или в шестом? Зима поднялась до самого острого своего пика. Стояли неподвижные, кристально просвеченные морозы. Весь день он ждал звезд. В комнате, в тесной, узенькей, с единственно шикарным, прекрасным, дорогого желтого дерева двухтумбовым письменным столом он в сотый раз объяснял матери, что такое астролябия и что с ее помощью он определит, вычислит. Он ждал звезд. Отдышал в замерзшем окне кругляшок с пятак и все поглядывал в него на медленно, нехотя темнеющее небо. И вот же он, этот миг! Одетый он был или выскочил на крыльцо без пальто и шапки? Этого он не помнит. Наверное, мама заставила его одеться — ведь был мороз, и он помнит, что-то ему мешало, может быть, шапка-ушанка или воротник пальто. Он поднял левой рукой за веревочную петлю круг астролябии, правой навел ее на полярную звезду, а потом, прищуря левый глаз, медленно поворачивал картонку с прорезями, пока не увидел через них кольнувшую глаз звезду. Он дрожал. Зажимая