Сибирские огни, 1978, № 7

Э. Бурмакин к МОРЮ (Повесть) Моря не было видно, но оно дышало рядом, при каждом вдохе и выдохе сильно шурша, будто высыпался из железного кузова самосвала гравий. Тьма упала сразу, в один миг. Валерий Геннадьевич знал по рассказам других, читал, что так бывает только на юге — ночь наступает внезапно. Поезд совсем замедлил ход и тихо, и редко постукивал на стыках. Окно было опущено, и Валерий Геннадьевич до слез вглядывался в черную стену мрака, кажется, угадал силуэты деревьев, но моря не видел. А оно было совсем близко, он его слышал, ощущал его запах. Или запахи? Разве он мог знать, как пахнет море! Он ловил знакомое: пахло рыбой, как на Оби, мокрым илом, водорослями,— так было однажды на большом северном озере; пахучая влажность и прохлада были желанны и тревожны. Он же чувствовал, что сверх всего знакомого, известного, было и другое, ощущаемое впервые, непонятное, неназванное, неопределенное. И, может быть, как раз именно это, неизвестное ему, и было морем? Но моря не было видно. На какую-то минуту Валерий Геннадьевич испытал отчаянье только что ослепшего человека. Вот эти минуты, когда он уже был у моря, слышал его, но не видел, Валерий Геннадьевич вспоминал чаще всего. Зимой, дома, ему даже несколько раз снился один и тот же сон,— как поезд медленно шел вдоль побережья, только теперь ночь разрывалась, и в ее разрывах, будто через запотевшее стекло, он видел море. Странно волновал его этот миг, один лишь миг его поездки к морю. И стоило ему только вспомнить то, что он чувствовал в тот миг, как желанно наплывало необычное для него состояние души и мыслей, в котором он жил весь месяц у моря. Он снова начинал философствовать о РАЗЛИЧЕНИИ — важнейшем условии и человеческого познания мира, и самого человеческого существования. Пугаясь, спрашивал себя, не потерял ли он способность к различению открывшихся ему тонких, не бросающихся в глаза, человеческих состояний, отношений друг к другу. Как рн был до этого туп, бессердечен, эгоистичен, как дорожил своим спокойствием, своими удовольствиями, и всех других меряя этими своими мерками. И хотя обычная, привычная ему будничная жизнь снова забивала его мысли и душу