Сибирские Огни, 1978, № 5

зов жизни 185 лять» души, жизнь людей, Устин взрыва­ ется: «— Инструкции даешь?.. А на черта мне твои инструкции! Смех душить? Жизнь от­ равлять? А я убивать хочу! Жечь, резать, крошить, в порошок истирать! Хочу их на горячие угли швырять, как... — Ты убивать и будешь... Чего раскри­ чался!?! Убивать по-разному ведь м ож но'.» Волк всегда глядит в лес, и потому, ког­ да накатился огненный вал на советскую землю , Морозовы, Меньшиковы и вся про­ чая нечисть повылезли навстречу врагам и пошли к ним в прислужники, стали фашист­ скими стервятниками, движимыми в своих черных делах помимо всего еще и непро­ ходящим чувством страха. Причем страх поражает всё, даже отцовское чувство, биологическую связь между людьми. Устин Морозов превращается не просто в убийцу, но в детоубийцу, в сыноубийцу. А такое вынести невозможно даже тому, у кого руки по плечи в крови. Не удается Устину подчинить своему влиянию Наталью Мень­ шикову, не сможет он больше повелевать Фролом Кургановым, не создать ему ни­ когда своей «гвардии», с которой он мог бы разложить колхоз, причинить ощутимый вред народному хозяйству. Рядом никого, кроме старого соучастника преступлений Илюшки Юргина да придурковатого стари­ ка Никулина. Все оказывается в нем, в Устине, измоло­ ченным, ему кажется, весь мир против не­ го. И это — самое страшное. А для худож­ ника в анализе такого состояния врага за­ ложена принципиально важная мысль о непобедимости народной власти, нашего социалистического строя. Не мрнее трудно разглядеть и распо­ знать в смиренной, набожной Пистимее бы­ лую предводительницу бандитских шаек, чудовищную в своей бесчеловечности С е­ рафиму Клычкову, дочь сибирского золо­ топромышленника. На ее совести, которую она «пропитала» христовой карой людям за отступничество и измену прежним усто ям ' жизни, тысячи загубленных — убитых, заду­ шенных, сожженных, искалеченных и отрав­ ленных. Пистимея не останавливается ни перед чем во имя «христовой мести» за поруган­ ное «дело» отца, наследницей которого ей не удалось стать. Она не только жертвует сотнями жизней староверов, которых сжи­ гает в огне, выведя из сарая Демида и Константина, не только со злорадством на­ блюдает за казнями советчиков и их детей. Она благословляет мужа на убийство сына, она сама хочет умертвить дочь Варвару, дабы не отдать ее новой жизни, и, наконец, превращается в мужеубийцу, отравляя Константина и поджига*: дом, в котором тот остался умирающим. Ханжество и лицемерие Серафимы-Пис- тимеи настолько изощренно, чтб даже Кон- стантин-Устин не может постичь ее до кон­ ца, не может понять «загадки» натуры этой набожной хищницы. Художник сознательно идет на такую загадочность в самом изо­ бражении Пистимеи: ибо такой прием дик­ тует сама действительность. Протестуя против сведения сути романа к антирелигиозной пропаганде, писатель го­ ворил, что религиозность Серафимы-Пис- тимеи — это прежде всего сфера ее борь­ бы с новым, возможность растлевать души людские. Мы не видим, не знаем, как преломляют­ ся в ее сознании, в ее внутреннем мире события и явления жизни. Анатолий Иванов каждый раз дает нам конечный результат ее реакции на происходящее. Но чем даль­ ше развертываются события, чем активнее в сегодняшний день «теней» вторгается их зловещее прошлое, тем все настойчивее желание Устина разгадать «тайну» поведе­ ния и характера той, кто стала ему женой. Из видимого и разгадываемого Устином складывается зловещий, цельный и завер­ шенный в своем деспотизме и исступлен» ной озлобленности облик служительницы «христовой» веры. И в то же время писатель сумел пока­ зать, что фанатизм в ненависти ко всему новому, советскому сам по себе оказыва­ ется сродни религиозному дурману, кото­ рый движет всеми помыслами и чувствами Пистимеи, отравляя в ней даже святость чувства материнства. Устин с ужасом обнаружил справедли­ вость не покидавшего его всю жизнь пред­ чувствия, что он не случайно боялся своей «покорной» супруги, что это она командо­ вала не только им, но и теми, кто вышел на таежную тропу кровавых дел. Привыкший ко многому, Константин Жуков не смог о д­ нажды выдержать, глядя на муки пленника. «Он невольно зажмурился, встал и так, с закрытыми глазами, побрел прочь...» И ка­ ково было его удивление, когда увидел Пистимею: она «стоя невдалеке за деревь­ ями, усмехалась и усмехалась, показывая белые зубы». Тогда-то и мелькнула у не­ го мысль; «А что, если верховодит тут не Демид, а его собственная жена, Сера­ фима?!» ф Мысль мелькнула и вроде бы прошла: уж больно покорно вела себя с ним Сера­ фима. Но, оказывается, эта мысль жила в нем занозой и особенно засаднила, когда образовавшийся «нарыв» привел к сепсису жизнь Константина-Устина. Да, он, действи­ тельно, боялся ее, а она, действительно, верховодила в стае волков. Это она разжи­ гала в нем «Филиппову веру» в конец но­ вой власти, натравливала его, как обезумев­ шего пса, и на чужих людей, и на родных детей. Конфликт отцов и детей, заявленный в романе «Повитель» столкновением между Григорием Бородиным и его сыном Пет­ ром, в «Тенях...» не только продолжен, но уже возведен в ранг трагедии. Петр, как мы помним, лишь робко шел к осознанию своего «я» в единстве с общим «мы», и об­ щество, советские законы помогли ему ос­ вободиться от духовного порабощения.’ Жизнь как бы сама вывела Петра за пре­ делы отцовского мира, исключив из него скверну частнособственничества. Победа добра и справедливости кажется, при всей своей жизненной правде, все же чуть-чуть художественно облегченной.