Сибирские Огни, 1978, № 4

«ХАРАКТЕРЫ И РЕЗКАЯ КАРТИНА НРАВОВ» 183 голове — единственный способ сказать ха­ му, что он сделал нехорошо». А один из ге­ роев дрянную тещу в уборную загнал и за­ пер. Вот так решение! Хорошо, если уга­ дал. А если ошибся, как Костя в рассказе аДруг игрищ и забав»? Вот так решение! Судя по всему, о бе­ сконечном всепонимании, а тем §олее все­ прощении и непротивлении писатель, ведая жизнь, не помышлял. Это у него, как зам е­ тил И. Дедков, не в чести. Шукшин не идею моральную лелеял, а^ о действии думал. Другое дело, что бить, затевать возню, осо­ бенно в общей, в своей палате не хотелось. И ошибиться, спутать правых и виноватых боязно. Хотелось радости, трудом заслу­ женного покоя, какой-то осмысленной н о р м а л ь н о с т и (это слово также врос­ ло в лексикон и контекст рассказов и по­ вестей). «Человеком надо быть!» — словно заклинание роняют время от времени герои Шукшина, отвечая на вопрос, как жить «серьезно», «честно», по здравому смыслу. Ответ, конечно же, отвлеченный, он недо­ статочен, чтобы прорваться на свет из тупи­ ка, возникшего между правдой и нравствен­ ностью. Но что-то коренное, вечное, не­ тленное подразумевается здесь для всех нормальных людей. Выслушав совет быть человеком, герой Шукшина не успокаивается, а отправляется дальше, на разведку твердых основ и зри­ мого представления о человеческих ценно­ стях. Он по-прежнему не категоричен, предпочитает правду поучению. Но кое-что для себя все ж е открывает. Вот он приходит к ясному сознанию, что не следует человеку суетиться, и с у е т е покоряться. Иначе смысл жизненный исчез­ нет. «Суетитесь на земле туда-сюда, а тол­ ку никакого». «Ж алко покоя вот этого... Суетился много». «Ну, что-то такое делал... Очень любил искусство. Много суетился. Теперь спо­ коен». «— Все суета, Геннадий. — Ну, это уж вы как-то... совсем просто: «Все суета» — и баста. — Все суе та !— убежденно твердил дядя Гриша». Суета, суета... А может, и не суета вовсе, а что другое? И каждый останется при сво­ ем, как в рассказе «Заревой дождь»? Помирает в районной больнице Ефим Бе- дарев, а под окном бродит его односельча­ нин и ровесник Кирька. Придет и выспраши­ вает напоследок, чего-то понять хочет. За­ чем жил Ефим? Почему был какой-то «ненормальный»? «Активничал», людей тре­ вожил, крест с церкви своротил... «Охота понять: чего ты добивался в жизни? — тер­ пеливо пытал Кирька.— Каждый человек че­ го-то добивается в жизни. Я, к примеру, бо­ гатым хотел быть. А ты? — Чтоб дураков было меньше. Вот чего я добивался». Снова — разногласие и спор налицо, а по­ нимания, ясности, схожести нету, правды — разные. Была цель или не было ее? И как мыслил ее себе, поступая, сам человек? Кем себе казался? И ведь что интересно! Когда-то Ефим Кирьку раскулачил, стало быть, сбил с корня. Перегнул или нет, кто теперь знает? Кирька зла не таит. Ем у по­ нять только надобно, в душу заглянуть, ка­ кая такая цель Ефиму светила. До сих пор ему это невдомек. Ключик нужен к прошло­ му и настоящему. «Ш ел Кирька и грустно смотрел в землю. Ж алко было Ефима Бедарева. Сейчас он даже не хотел понять: почему жалко? Груст­ но было и жалко, и все». В этом<-необъяс- ненном «и все» — прозорливое чутье ж и з­ ни, ее неожиданных и неокончательных правд. Разные правды, сомнения, вопросы... Из этих ниточек сплетен узор шукшинской про­ зы. Вопрошающий голос автора не единст­ венен в сегодняшней литературе, напротив, он вобрал в себя то наиболее характерное, что свойственно этой литературе, ее духов­ ному состоянию. Просто Шукшин болезнен­ но и остро, может быть, острее других споткнулся о развилку нравственности и правды. Поскольку противоречие должного и су­ щего является одновременно и вечным, и злободневным, проза писателя явилась в свою очередь тем сплавом вечного и зло­ бодневного, из которого творятся испокон веку произведения высокого искусства. Коллизия нравственности и правды столь весома, что идея «простить неправого» вряд ли выдержит груз противоборства. Д оку­ ментальный рассказ «Кляуза», предложен­ ный в качестве главного аргумента в поль­ зу тезиса о пути Василия Шукшина к «все- пониманию», явственно подтверждает это. Шукшин действительно многое хотел по­ нять. Но «женщина вахтер», оскорбившая его, пациента больницы, из-за того, что он не «дал» ей полтинник (коего не случилось под рукой в час свидания с родными) — меньше всего внушала она желание быть понятой. Примечательно, разумеется, что в самый неприятный и обидный момент про­ мелькнула в мозгу мысль: «Может, у ней драма какая была в жизни...» Однако поды­ скивалось тут не прощающее понимание, а здравое объяснение. Понять ж е нужно бы­ ло иное, то, на чем кончается рассказ: «...Прочитал сейчас все это... И думаю: «Что с нами происходит?» Вот какой взлет чувства, вот куда занес­ ло из вестибюля больничного. Ф акт мал и зауряден, вопрос всеобщ. Это — Шукшин. И в оскорбленности, обиженности, какой-то даже беззащитной наивности его («я не умею «давать»: мне неловко») нетрудно угадать отзвук души многих шукшинских героев. Их тоже обескураживает диссонанс писаных и неписаных правил, необходи­ мость качать права и доказывать что-то са­ моочевидное, апеллируя при этом к веско­ му лексикону: «Считаем, что подобные лю ­ ди из числа младшего персонала позорят советскую медицину, и требуем принять административные и общественные меры в отношении медработника...» — цитирует Шукшин жалобу друзей. Инцидент, того гляди, перерастет в общ е­ ственное событие, а за ним — какой-то пол­ тинник, шоколадка какая-то.