Сибирские Огни, 1978, № 4

«ХАРАКТЕРЫ И РЕЗКАЯ КАРТИНА НРАВОВ» 181 «психопаты», как приходится иной раз слы­ шать. Среди них люди самых разных темпе­ раментов, возрастов, социальных групп: сельские жители, сторожа, молодой следо­ ватель, врачи, учителя, подсудимые, плотни­ ки, старики и старухи, шоферы, цирковые актеры, кандидат наук, домашние хозяйки... Метко сказано: «люди местной, дороги». Между тем, дорог здесь много, и ведут они в разные концы. Кого Шукшин *не любил, так это персон прямолинейных, однобоких, твердолобых, долбящих, как дятел, в одну точку и не ви­ дящих дальше носа своего. Протестующие выходки «чудиков» направлены как раз про­ тив такой вот однобокой психологии — будь то какой-нибудь не в меру ушлый зав­ маг, хладнокровный бригадир («Танцующий Шива») или бандит Губошлеп («Калина красная»). Тянет ж е чудиков, как верно заметил А. Овчаренко, к людям «светлой души», способным посвятить себя без остатка со­ кровенной цели (рассказ «Залетный»), спо­ собным к состраданию, пониманию, любви (Люба в «Калине красной»). Наконец, не забудем, рядом с героями время от времени появляется и сам автор («На кладбище», «Три грации», «Жил чело­ век», «Боря» и другие). Тоже ведь герой. Он ходит, переживает, тревожится, признается ненароком: «Люблю слушать чужие разго­ воры, всегда любил». Послушает, и выйдет снова: одиночество, тоска, душа, понимание, смысл... Еще очень часто слышится: «дура», «дурость», «дурац­ кое дело», «как жить?», «что делать?», «за­ чем?», «для чего?», «как надо», «как быть», «человеком быть»... Вокруг этих отрывистых и вроде бы элементарных по составу реплик расходятся, как круги на воде, образы шук­ шинской прозы. Слова ходовые, общие, вечные. Каждое — своего рода корень, мо­ тив, исток поступков и раздумий, штрих на резкой картине нравов и характеров. И все-таки! — хочется распутать клубок, разобраться. Думаю, что в конце концов ниточка выведет к уж известному нам ут­ верждению Шукшина: «Нравственность — это правда». Тут ведь не без противоречия, хотя еще Сократ говаривал: добродетель есть знание. С другой стороны, знание и правда — тоже неодинаковые вещи. Прав­ д а — она живая, трепетная, конкретная, на­ низанная на часы и минуты. Сдвинется стрелка, и ищи снова. До правды человек не столько умом доходит, сколько чувст­ вом, а то и нутром, всей своей жизнённой интуицией. Знание — оно воспаряет, оно отрешеннее. Не знание как таковое, но з н а н и е п р а в д ы зовет к себе, и доро­ го художнику. Такое знание не каждому, не легко, не сразу дается. Порой трудоемким грузом ложится оно на душу, лишает сна. Да и вообще, правду знаешь — хорошо! Ну, а мораль, нравственность, все писаные и не­ писаные принципы — с ними что делать? И не миф ли они? Не пустой ли императив? Может, тут и поискать корни? Когда Шукшин пришел поступать в инсти­ тут, он имел позади суровую школу жизни, ее обстоятельную и прихотливую науку. В институте его взялись заново учить уму- разуму. Бывало, наверное, учили и так: это — «бяка», а это — «мня-мня». А в уче­ нике жил и кипел реальный опыт, невмести- мый в плоские графы. Именно этим опытом пронял абитуриент приемную комиссию. Получилось, как в одном из его рассказов: «Там говорят чявой-то про государство». Шукшина, видимо, ни на миг не оставля­ ло переживание узнанного и увиденного, и он переваривал правду с в о и м умом. Его учили, образовывал'и, объясняли правила и действительность. А он вспоминал и пригля­ дывался, экзамены сдавал, а сам писал — все о правде, о том, что знал. Если правда эта кому-то не нравилась, дразнила кого-то, то он искренне удивлялся: «Пишут. Требу­ ют. Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т. п. Удив­ ляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность о своей правоте. Но больше удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из-за уг­ ла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, дьявола, живет за стенкой сосед, который работает, выпивает по выходным (иногда шумит), бывает, ссо­ рится с женой... В него он не верит, отрица­ ет, а поверит, если я навру с три короба; благодарен будет, всплакнет у телевизора и ляжет спать со спокойной душой». Замечательное и разительное — даже по интонации, по нарастанию голоса — призна­ ние. Не тут ли корни? И еще. Он буквально уперся в парадоксальную черту человече­ ской психологии и человеческого отноше­ ния к искусству: не всем и не всегда хочет­ ся серьезности и правды. Отдохнуть тоже хочется, развеяться душой, ритуал соблю ­ сти, а после успокоиться и заснуть. Как го­ во р ят— имею право. Шукшин удивлялся, но и — понимал: по­ коя человеку тоже надо. Однако нежела­ ние слушать правду беспокоило. Он не был моралистом, не помышлял выдумывать и поучать, не боялся заглянуть в «мрачнова­ тые подвалы». Он уходил от категорично­ сти, потому что во все времена слишком остро сталкивались между собой нравствен­ ность и правда, действительность и норма, знание того, что есть, и того, что должно быть. Шукшин прекрасно ведал и то, и дру­ гое, но ему был чужд силлогизм: это дол­ жно быть, следовательно, это — есть. За ­ дача, видимо, состояла в том, как одно и другое совместить, согласовать. Это и пред­ стояло п о н я т ь . у Вопрос о п о н и м а н и и жизни и чело­ в е ка— один из центральных в прозе Ш ук­ шина. В начале своего творчества он ис­ кренно делился знанием, сыпал, как из лу­ кошка, правду сцен и событий. С годами больше и дальше думалось о том, что же главное и необходимое в этом круговоро­ те? Что происходит с человеком? Какая мо­ раль устоит перед правдой нравов и ха­ рактеров? Действие в рассказах происходит обычно на малом житейском пятачке, в них нет, по