Сибирские Огни, 1978, № 2

РОМАН ВЯЧ. ШИШКОВА «ВАТАГА»... Ш7 бы, голыепа, маленькие—в пять-шесть человек—партизанские отряды, бродяги, каторжане, сколько-то киргиз и калмыков- теленгитов, даже расстрига-дьякон с двумя спившимися с кругу семинарами». Социальная природа анархического раз­ гула ватаги осознавалась писателем четко и точно. А сколько убийственной иронии в этом «даже»! И чтобы никто не усомнился в том, что этот состав ватаги диктует свои правила и законы, свой кодекс, свою так­ тику и стратегию, автор повторяет через несколько страниц; «Народ в отряде был теперь наполовину новый, пестрый по думам и по мозолям на душе. Нужны были крутые меры или раз­ гульные набеги, иначе все превратится в грязь». Но повторяет он это теперь через героя, через его осмысление совершившегося факта; «разгульные набеги» как средство очищения от грязи? Так снова мы погружа­ емся в темь ислякоть души Зыкова. «Мысли Зыкова качались как весы; то подавленные, угнетенные, то не в меру бурные, бешеные, как с гор вода. Или вдруг взвихрит мечта бросить все и тайком умчаться в город, упасть на колени перед купеческой дочкой, вымолить про­ щение и...» Зыков мечется, гГотому что обречен, как быни были «чисты» некоторые его порывы. Многих и многих ввела в заблуждение честность Зыкова перед самим собой. Ока­ зывается, он был искренне убежден, что воюет за отцову, но глубже понимаемую веру, испытывал стыд и гнев, когда его сподвижников уличали в грабежах и наси­ лиях, искренне полагал, что он может стать избавителем народа от любой тирании и настоящим правителем страны, чуть ли не новым царем, если удастся собрать милли­ онное войско... Он искренне сомневался, казнился, страдал, и купеческую дочь Таню он полюбил тоже искренне... И это понят­ но, с другим, однозначно-простеньким ге­ роем художнику нечего было бы делать. Не картинку назидательную раскрашивал он в доказательство пагубности бандитизма— для этого не надо было писать социальный роман,—он запечатлевал процесс расщеп­ ления души темного крестьянина, постепен­ ное рождение «зыковщины» в крестьянской среде. Писатель действительно углубяется в духовный мир Зыкова, в различные об­ стоятельства его жизни со всей доступной ему художественной убедительностью, с авторской злостью и, что особенно смутило ортодоксальных читателей, с авторской болью за погубленную понапрасну жизнь сильного и незаурядного человека. Таящая­ ся в Зыкове мощь передана различными, по преимуществу экспрессивными средст­ вами. Он не только «чугунный великан»; если взволнован, то мысли у него «беше­ ные, как с гор вода»; если говорит страш­ ное, то как «по железу пилой», если в гне­ ве, то под ним «конь скачет, пляшет, из ноздрей дым, из-под копыт пламя». Одна­ ко настает день, когда он остается один, больной, раздавленный. Теперь он, естест­ венно, не так картинно-живописен, но броскость красок возмещается силой и искренностью его переживаний: «Зыков слез с коня и, пошатываясь от засевшей в нем болезни, вошел в молен­ ную. Огоньки, пение, народ—мирный, род­ ной—и пахнет ладаном. Он принюхался; да, не порох—ладан, и горящие свечи— не разбойничьи костры, и свой знакомый старый бог, свой, кержацкий. И ему захо­ телось молитвы, слез, вот так упасть на колени и плакать, плакать и каяться в гре­ хах, молиться о своей собственной судьбе, плакать и просить бога о своем личном счастье: «Дай, боже, усладу дням подло­ го раба твоего, Стефана». Сердце стонало от боли, и душа вся избита, обморо­ жена...» Сочувствуем. Больно и тяжело. И если бы не напоминание о «разбойничьих кост­ рах», от которых наше сердце тоже стона­ ло, то зыковская двойственность, пожалуй что, и не ощущалась бы. Но художник о ней постоянно напоминает и не в прямых публицистических отступлениях. Срамных—сподвижник Зыкова; он льстец, доносчик, хитрющий бандюга, стя­ жатель-мародер, но кроме всего, он еще и трус. Он чувствовал разницу между собой и Зыковым, потому всегда боялся возмез­ дия. В его глазах Зыков—бескомпромисс­ ный судья всех его подлых дел: «Срамных испуганно тряс рыжей голо­ вой, весь дрожал от внезапно охватившей его жути. Глаза юлили и боялись бешеных глаз Зыкова. Это не Зыков... Это черт. Глаза горят зеленым огнем, рот то откры­ вается, то закрывается, борода, как сажа, ив правой ручище безмен». Тот же огненно-пламенный Зыков, но в прямом сближении с теми, кто беспрепят­ ственно наполнял его отряд, и испугался Срамных напрасно: Зыков был страшен, потому что решился убить, убрать со своей дороги отца и старца Семиона, и поручал это «дело» Срамных. «В правой ручище» разбойничий безмен был в этом случае вполне уместным. Вообще зыковщина изображается без обиняков, колоритно и хлестко, то с гневом, то с веселым вызо­ вом: «Ели жирно, до отвалу, солили круто, перцу во щи не жалели. Кольша жрал ва­ ренье из кадушки горстью—ох, скусно до чего! —и вся харя его была как после мордобоя». Странно, но факт, и первые критики, и пошедшие за ними исследователи не заме­ тили в этих «жрал» и «харя» ничего осмыс­ ленного и не вчитались в такой прозрачный финал произведения, поспешив поставить знак равенства между искренне выража­ емой позицией Зыкова и позицией самого автора. А в последних главах романа Зы­ ков все растерял, он остался один и полу­ чает заслуженный отпор от большинства крестьян Алтая. «Черного своего коня он потерял... папаху он стащил с какого-то мертвеца, попавше­ гося под ноги во вчерашнем бою... безмен, винтовку, пистолет Зыков тоже потерял, остался один кинжал...»