Сибирские Огни, 1978, № 1

СВЕРЧОК 83 сына проваливалась. Вакулик ходил веселый, хоть и вынужден был при родителях прятать веселье. И Туся не изменила своего грустно-улыбчивого лица. Слегла елисата Григорьевна — свалил поясной недуг. На Автоно- ма Панфилыча^ обрушилась двойная тяжесть: ему, в довершение всего, вышел крупный начет от ревизии. Кто донес, написал — узнай пойди. Глубокие корни у Пшенкина, но и его пошатнуло нынче до самого ос­ нования — знает только покряхтывать да затылок чесать... Карамышев не уехал, да и вроде не собирается скоро покидать уединенное место во флигеле. Появился опять баптист Панифат Сухо- руков и выманил за ворота хозяина. Они разговаривают... Штраханули, голубчик, тебя! — Панифат ковыряет землю тро­ стью. А я, вспомни, что предрекал? Советовал что? Ловчи, да не боль­ но. Оглядывайся! А ты без оглядки, как зверь, сквозь чащобу ломил. Не говорил! Ты мне ни про чо про это не говорил! А то бы тебя я послушался, внял совету... Ой, старина, старина! Влепили. Без банного пара крапивой по голому заду нажгли. Едва устоял на работе. Слава Христу со всеми его апостолами! Автоному Панфилычу так хочется сейчас подольститься к религи­ озному Панифату. И он попадает в точку. — Верно глаголишь. И Христа, и апостолов кстати назвал. А рань­ ше ты больше Аллаха, басурманина, вспоминал! Терпи. Наказанье те­ бе — за грехи и за суерукость. — Конечно! А так бы за что? — соглашается тут же Пшенкин.— Людям хочешь добра и это добро им делаешь, а потом они за добро твое—-в рыло тебе! Стыдно, ой, стыдно-то как, Панифат Пантелеич! — Напала совесть на свинью, как отведала полена,— изрек Пани-' фат,— А ведь без греха веку не проживешь, без стыда рожи не изно­ сишь. Да только у тебя рожа-то вся в синяках! И не все синяки ревизо­ рами на учет взяГы. А доберутся до всех, ох, доберутся! — Плохо ты знаешь меня, плохо и говоришь обо мне, Панифат Пантелеич,— стенал тонкоструйным голосом Пшенкин. Диву даться, от­ куда он у него и взялся —- такой голосишко! — Как ведь не знать! — вел дальше свое наступление Сухоруков, постукивая о землю палкой.— Одним воздухом дышим, по одной земле ступаем. Охота мне, думаешь, зря черствую душу твою чувственным словом ранить? Великий грех на человека напраслину лить... Деньги когда мне отдашь? — Портки продам, но отдам, Панифат Пантелеич! — закрутился, заверещал Пшенкин,— Дай вздохнуть, погоди... Совестно, брат!' — Совесть твоя — дырявый мешок, что ни положи — провалится. — Казни, матерй и прав будешь. За правду я тебе десять спасиб скажу! — жевал и облизывал губы Автоном Панфилыч. — Из спасиба, говорят, шубы не скроишь... — Дай роздыху! — Даю... А ты мне жердей наруби. Три десятка — ограда похили- лась. — Видишь! Видишь! — Пшенкин точно дитя обрадовался, привско­ чил, тычет в баптиста пальцем.— О, сызнова же ко мне! И сызнова же— с поклоном! Вот прогонят меня — кто тебе, старой ходуле, потравку даст? А никто! Никогда! Вот это вот, может, дадут! — И подставил под нос Панифата фигу.— Держи карман тогда, рот- разевай! Это я с вами добрый, покладистый. Ты пойди его, лес-то, ^ нынче купи,— перешел Пшенкин на тихий голос.— Вздумай-ка, милый! Он нынче с зубами — кусается! Эта последняя фраза вышла у Пшенкина с выкриком. Если бы в эту минуту Карамышев мог видеть глаза Автонома Панфилыча! Они у 6 *