Сибирские огни, 1977, №12

Дальш е он хотел сказать, что жизнь действительно развела и отда­ лила их, но это не тысячи верст, он любит ее и будет любить всегда, как бы ни терзал и ни калечил их души жестокий век. — А я, разве я не знала тебя другим? — оборвала она мужа.— Вот взгляни! Она кивнула в сторону кожаного пуфа, и он не сразу понял, что она хотела сказать. Круглое зеркальце в замше, пудреница, захватанный пальцами несвежий комочек ваты на овале прессованной пудры, стеклян­ ное блюдечко и рюмка с вином на донышке. — Одна рюмка,— сказала она.— Это не признак того, что я одна? Одна в своем пороке. Где же ты был, почему не уберег меня? Тот, преж ­ ний, прикрыл бы меня крылом. — От кого же? От общества, которое ты сама себе назначила? — Будь оно проклято, это общество! — О, теперь так? А ведь совсем недавно ты видела в этой яме одни добродетели. Красивые нравы, красивые чувства. Умиляющие, сильные, простые, первобытные, чистые, строгие. Ха! Тысячи эпитетов и восклица­ ний! И даж е застенчивые. Князь Мышкин в городищенском варианте. И что там еще? Культ женщины, обожание, более святое, чем архиерей­ ская служба. Я не переврал тебя? Ну, а кого же ты проклинаешь за свои заблуждения? Французского генерала, его пышную мадам, Гикаева, Цу- гинаву? А, Цугинаву... — Уходи, Глеб! Она выпростала ноги из-под одеяла и, вскочив, задыхающаяся от волнения, яростная, ловила рукой оголившие ее грудь полы халата. Он тоже поднялся. — Уходи! Ты твердокож и нечуток. Уходи! Она все еще задыхалась. Волнение сделало ее молодой, как девчон­ ка, удивительно красивой и до странного высокой. Цугинава, подумал он, Цугинава. Золотая смеющаяся полоска поси- « яла его воображению. Он подумал, что слова Вареньки — признание, обещанное когда-то в зените любви. «Если упаду, если отдамся другому, скажу немедля». Но почему это признание не настоящее, не.такое, каким он его представлял. Она пала без раскаянья! И он вдруг ощутил глухое, как шуба над головой, чувство собственной вины и опустил голову. — Хорошо. Я ухожу. Сидел не зажи гая огня. Кегля-графин и крутобокая поместительная рюмка стояли на полу у качалки. Тянулся рукой. Вприскочку, торопливыми толчками лилось хмельное в рюмку, а когда начинало шлепать через верх на пол, ставил графин и, запрокинув голову, с отвращением глотал огонь и смердящую горечь. Потом устрем­ лял тяжелый рассеянный взгляд на ноги, беспомощно вытянутые вперед в грязных щегольских сапогах, и почему-то думал, что это старые обго­ ревшие оглобли, слыщал запах смолы и гари, тянулся, трогал сапоги, смеялся тому, что это сапоги, а не оглобли, и переводил глаза на окно, стараясь угадать, горит ли свет у Вареньки. Но поднимающееся солнце предлагало свои краски, свет Варенькиной комнаты не угадывался, и тогда он слышал ее голос, оглядывался, поворачиваясь вместе с качал ­ кой, ронял графин, поднимал его и снова слышал ее голос, внятный и горестный: «Одна рюмка. Ты видишь, у меня одна рюмка».— «А у ме­ ня?»— отвечал он. Тысячи верст, тысячи верст! Как-то в злачном петербургском кабачке, куда стекался после долж ­ ности чиновный люд, купчишки с заведениями в один-два раствора, при­ казчики заурядных, а иногда и громких магазинов, аферисты, карманщи­ ки, проститутки, он слушал с компанией студентов непризнанного поэта