Сибирские огни, 1977, №12

ординарца. Оранжевые колеса наматывали на себя повлажневшую зем ­ лю, летели комья, пахло дождем, а так как дождь стучал по кожаной крыше неровно, непостоянно, напоминая давний далекий Петербург, на Мышецкого сходили картины первых встреч с Варенькой — бури, покой, счастье. Небо менялось, обещая рассвет, но было еще дымное, черное, фонари не горели, и когда впереди блеснуло огнем высокое окно, он улыбнулся, поняв, что это окно Вареньки, и тут же подумал, как жестоко время и как, в сущности, мало осталось от их счастья. Окно пошло в сто­ рону и пропало за возницей. Под копытами застучал булыжник, коляска наполнилась дрожью и звоном, и память еще раз напомнила ему Петер­ бург, звон под колесами и такую же ночь, темную и теплую. В гулком старом соборе тогда шла предпасхальная страстная служба. Они стояли рядом. И грех терзал их счастливые души. Он тронул ее за руку, она не отстранила руки, и это стало немым тайным сговором. Коляска тогда стучала так же. В соборе еще плыл ладан, склонились головы и спины, а в маленькой студии на Васильевском острове уже гремел рояль, неве­ роятно высоко взлетали над клавишами руки Мышецкого, и он пел от­ чаянно и пьяно о девчонке, продавщице фиалок, о нетронутом заветном цветочке, который она обещала своему другу. Потом? Потом они пили еще. Кажется, малагу и шартрез. Комната была неосвещенной, с улицы светил фонарь, а на столике одна из бутылок вызывающе горела своей ярко-красной шапочкой из свинцовой бумаги. Закуской была творожная пасха, так и не добравшаяся до храма. Варенька отламывала маленькие кусочки и клала ему в рот, а он целовал ее пальцы... Потом на софе она лежала на его руке, плакала и говорила, что бог их накажет. А еще поз­ же по комнате ходил воскресший Христос и говорил голосом Мышецко­ го, что все это ерунда, предрассудки, а утром в Томск ушла ликующая телеграмма: «Папочка и мамочка я нашла свое счастье и мы оба у ваших ног молим вашего благословения». — Приехали, ваше благородие! Мышецкий вздрогнул. Но, возвращаясь к действительности, продолжал думать о Вареньке. Когда он был в ее комнате в последний раз? Похоже, в день суда над Кафой. Давно. Между тем как достойнейшие из кавалеров, такие, как Глотов, Гикаев, пан Годлевский, или, наконец, тот же Цугинава, с его приторно самодовольной золотой улыббчкой, разделяют ее общество ед­ ва ли не каждый день. Помедлил и уточнил: едва ли не каждую ночь. Ночь. Ужасное, ужасное слово! «Я тону, Глебушка! А ты идешь берегом, видишь меня, мое не­ счастье, но взгляд твой чужой. Разлюбил?» «Дурочка, дурочка, кого же я могу любить, кроме тебя»,— думал он, выбираясь из коляски на черный осклизлый тротуар. Растроганное во­ ображение рисовало ему толстую катаную свечу за спиной Вареньки, ее лицо с зубчатой тенью от длинных ресниц, руку с папироской, с ло­ котком на колене, неумелую в этом ее занятии и бесконечно несчастную. Он решил тут же подняться к жене, чтобы сказать обо всем, что думал о ней в пути. Но в гардеробной его встретил запах магнолии, с которым к нему неизменно приходило странное ощущение плотской невоздержан­ ности и нечистоты, и так как Варенька знала об этом, а сейчас этот з а ­ пах источала ее накидка, висевшая в гардеробной под шляпкой с перья­ ми, он постоял немного, с неудовольствием разглядывая в зеркале свое бледное раздосадованное лицо, и пошел к себе. Затеплена свеча. Из письменного бюро извлечена дневниковая тет­ радь, портсигар, коробочка с перьями. Устало снял мундир. Долго попадал в рукава пижамы.