Сибирские огни, 1977, №12

небрежно, но каждое слово ложилось, как зернышко, отдельно от дру­ гих, убежденное, весомое, а порой, и злое. И эта манера выделять и до­ носить мысль небрежностью тона, паузой, приливом взволнованного, очень натурального, а по сути имитируемого чувства усиливала его по­ хожесть на актера, только что снявшего грим. В партии эсеров это был признанный боевой конь, полемист, владевший магнетическим даром восхищать и увлекать не только созвучно мыслящие натуры. В восемнад­ цатом году в Яссах, в свите подполковника Краковецкого, главного ко­ миссара белой Сибири, что прибыл на германскую позицию за сибирски­ ми стрелками для бело-зеленых областнических формирований, он про­ износил речи в блиндажах, на построениях для молебнов и делал это с такой силой внушения, что солдаты «писались» в новое войско очертя голову, и только через неделю, две били отбой, ломали шапки перед са ­ мим Краковецким, чтобы взять слово обратно. — Правда наших невзгод заключена в том,— продолжал он, отпи­ вая глоток и, будто после причастия, трогая губы аккуратно сложенным носовым платком,— заключена в том, что один из вождей армии, блиста­ тельный генерал Гайда, смещен верховным с поста командарма. Тюк и— нету. И вот сейчас, возможно, в эту минуту он кует заговор против обид­ чика. Американцы и эсеры на его стороне. Все они слетелись во Владиво­ стоке и начиняют гроссбомбу, чтобы швырнуть под тележку адмирала. — Ты едешь туда? — неожиданно спросил Гикаев. — Куда я еду, ты знаешь,— с суровой ноткой в голосе ответил гость и полез ложечкой в вазу с вареньем.— Кстати, что это за варенье? Бай ­ кальская черничка? Эх, жизнь, жизнь! Как тут не вспомнить каникулы после третьего курса... Гикаев долго глядел в стакан, будто в глубокий колодец, где что-то происходило, наконец, оторвался и спросил, кивая на лежавшую перед ним газету: — Ты что-нибудь знаешь о Челябинске? Такая крепость, и вдруг как собака слизала. — Плохо считали. В этом промашка. И ставка, и Хижняк, и Каппель судили по-детски: в войсках врага штыков и сабель столько-то, у нас больше, все в порядке. А когда бой за этот самый Челябинск достиг апогея и чаша весов уже склонялась к нашей победе, по белым полкам ударил смерч. Шеститысячное войско рабочих. Несчитанное. Чудом воз­ никшее из ничего. И Бобик сдох. Прости мне это невольное кощунство, Жорж. Но сознание, что мы деремся вслепую и видим перед собой лишь одну армию, а их всегда две — явная и тайная,— делает меня издерган­ ной барышней. Их всегда две! Две! И это самое страшное! Гикаев поднял палец и громко рассмеялся: — О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши! Гость вздрогнул и медленно опустил стакан на блюдце: он не по­ мнил, чтобы брат смеялся когда-нибудь так громко. — Что с тобой, Жорж? — Ничего особенного... Не слыхал анекдота? Раввин в синагоге рас­ пекает прихожан за грехи. Дескать, как не стыдно, ходите по бардакам и прочее. И тогда самый богопослушный и кроткий поднимает палец к потолку: «О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!» Я тоже кое-что вспомнил, когда ты костерил нашего брата. Я сосчитаю, пожалуй, своих рабочих... — Что ты задумал? — Считать их в земле. В тюрьме. На телеграфных столбах... По­ вальная экзекуция, если тебе любезно это туманное словечко. Побоище. Кровь и песок. — Не сходи с ума. Побоище обернется трагедией. Станут поезда. Пробка! Гангрена! И если тебя не шлепнут свои же, это сделают боль