Сибирские огни, 1977, №12

И не могу не привести здесь хотя бы од­ ного из многих его признаний в любви к Горному Алтаю: «И в Горный Алтай я , не смог выбраться, хотя тоже очень хотелось еще походить по берегам его рек, покидать в светлую воду блесенку, посидеть у кост­ ра, попить кош-агачского кумысу. Ах, какой кумыс у Чагандая! Блаженство! Нигде боль­ ше нет такого божественного напитка! Ради него можно бы снова доехать до монголь­ ской границы, где раскинулись земли ча- гандаевского колхоза, но... привязан к сто­ лу. Привязан, хотя и на бумажную цепь, а порвать ее невозможно». (1 сентября 1962 г.) Но вернемся к И. А. Мухачеву. Из других встреч с поэтом памятен авгу­ стовский день 1950 года. Илья Андреевич лечился в Барнаульском , санатории и при­ слал мне оттуда открытку. Открытка эта за­ терялась, но помню фразу из нее: «Книж­ ный пылесос! Ты уже забыл, наверное, как дышится в сосновом бору, и хвойный за­ пах стал для тебя экзотикой». Я застал Илью Андреевича в санаторной палате. Палата была на троих, но он нахо­ дился в ней один. — Плохо себя чувствуете, Илья Андрее­ вич? — Да нет, ничего. — А почему лежали лицом к стене? — Откуда тебе известно? Ах, щека помя­ та. Тут такие подушки дают, как камни. И вообще тут... Илья Андреевич явно был не в духе, долго и не особенно аргументированно ру­ гал санаторные порядки, а когда мы вышли из корпуса и пошли к обрыву над Обью, начал ворчать, вот-де что происходит — до революции Фуксман, купчишка-пароходчик, и тот следил за фарватером Оби; сейчас нашлись умники — плотину порушили, и Барнаулка, эта грязнуха, тащит в Обь це­ лые тонны песку и всякой дряни; Обь ме­ леет. С обрыва глазу открывался типично си­ бирский пейзаж — огромная спокойная мас­ са воды, зеленеющий на правом пологом берегу лес, обшарпанные работяги-букси­ ры, тянущие за собой бесконечные под­ вижные острова плотов. Правда, кое-где, чуть не до середины реки, простирались песчаные косы. — Так, гляди, великая река скоро и не­ судоходной сделается,— продолжал вор­ чать Мухачев.— А у купчишек этих тоже учиться надо, тот же Фуксман умел на свой пароход заманивать: пассажир входил, ему сразу — пожалуйста, бесплатно сто граммов водочки и бутерброд или пиро­ жок какой-нибудь с мясом там, с капустой. А потом уж он и сам в буфет прет... — Чего же в этом хорошего, Илья Анд­ реевич,— людей спаивать? Вы что-то не то говорите... Брови у Ильи Андреевича поднялись кверху, лицо сделалось удивленным. Он, видимо, почувствовал, что говорит не то, и поразился, как это он и откуда это у него... Взглянул на меня, и оба мы рассмеялись, но Мухачев снова помрачнел: — Ворчу вот, брюзгой стал. Не по себе мне что-то сегодня. Я ничего не спросил, и, может быть, по­ этому Илья Андреевич заговорил еще бо­ лее доверительно: — Понимаешь, покинутость какая-то. Век прозы или что другое, но стихов наших ни­ кто не читает. И никому мы не нужны. Вот Савва Кожевников, например, утверждает, что я в Сибири лучший поэт. Ну, лучший, не лучший, этот титул я бы кому другому усту­ пил, но ведь из десятка не выкинешь. А входил бы я, предположим, в первую де­ сятку сапожников, разве бы я так жил. — Не хлебом единым, Илья Андреевич. Вы сами любите говорить... — Да уж бог с ним, с хлебом. Хотя и здесь несправедливость обидна. Пройди мимо сапожной будочки, там же всегда очередь, всегда люди. А за нашими с то­ бой стихотворениями была очередь? Вооб­ ще читает их кто-нибудь? — И этим не все измеряется! — Все — не все, а многое. И, самое глав­ ное, я же говорю — покинутость. Любой служащий на работу не выйдет, сразу хва­ тятся — он нужен. Без него что-то там оста­ новилось, его кто-то ждет. А меня никто не ждет, и ничего без меня не останавливает­ ся. Все как было, так и идет. — Но поэзия...— вновь было вклинился я. — И поэзия,— прервал меня Илья Анд­ реевич,— и поэзия вполне без меня обхо­ дится. И вообще, если хочешь... нет, ты мне не возражай! Это на утешительство смахивает, а я не люблю, когда меня уте­ шают... Вообще, если хочешь знать, я ча­ сто задумываюсь, а что наша работа — пользу или вред приносит. Вот человек ку­ пил мою книжку— и, предположим такой редкий случай, читает. Провел несколько часов. А ведь эти-то часы он мог бы за Лермонтовым провести. Что же полезнее? — Но Лермонтов о Горном Алтае не писал... — А вот это уж для поэзии не имеет никакого значения. Это больше для геогра­ фии. — Мне кажется, даже простая познава- тельность... — Познавательность, конечно, элемент художественности, но не ею делают стихи.' И вообще, мне кажется, она всего нужнее для детей. Я вот до сих пор лучшим у се­ бя считаю стихотворение «Каторжанин». Но оно ведь сильно не сибирской экзоти­ кой, не образом каторжанина, хотя образ- то познавательный. Все дело там в мальчи­ ке, до которого дошли слухи о каторжани­ не... Конечно, предмет изображения важен. Но самое главное — внутреннее состояние героев. Это азбука, однако, говорят, и ака­ демики таблицу умножения забывают... А почитай наши критические * статьи. Не дальше как сегодня наслаждался. Илья Андреевич вынул из кармана «Ли­ тературную газету». Одна из статей была исчеркана карандашом: — Вот предмет исследования писателя — заводской коллектив в борьбе за выполне­ ние новых, повышенных обязательств. Ну, скажи, если это писателю исследовать, что