Сибирские огни, 1977, №12

Древний, скрипучий «ролле» прокуратуры, с Мышецким за стекла­ ми, отставал от мосье Рамю и скакавшего в паре с ним поручика Назина сажен на двести и, казалось, жил своею жизнью. Мышецкий протирал стекла очков замшевым лоскутком и близоруко щурился перед собой, на дорогу, на конников, на колеблющиеся пики, напоминавшие густой голый топольник с редкими листочками на облетевших макушках. Д а , он уже ехал однажды за нею по этой дороге, и туда же, чтобы вернуться без нее с тяжелым чувством невольного убийцы. Тогда, в кош­ маре сновидения, она оглядывалась на него с высокого облучка, пре­ красная, дерзкая, тянула на себя белые вожжи, а вокруг торопливо росли нежные ромашки, делались деревьями и так же, как птицы в небе, славили любовь и солнце. Теперь она заставлена всадниками. Он избега­ ет встретить её глаза, так как это означало бы, что он видит ее в послед­ ний раз, а видеть ее в последний раз ужаснее собственной смерти. Огибая вершину холма, дорога погружалась в густой неподвижный туман, головная часть колонны делалась серой, а когда выходила из пе­ лены, Мышецкий видел на оружии всадников, на погонах, на уздечках лошадей слабые краски рассвета. З а холмом вставало солнце. Куковала кукушка, обещая кому-то долгую жизнь, а внизу, на шивере, поплескива­ ла невидимая под туманом протока. Неожиданно прозвучал выстрел, затем второй, пики заходили быстрее, и Мышецкий увидел скачущего к нему есаула Аламбекова. Свисая с лошади, он на полном скаку про­ кричал какие-то слова в сторону автомобиля, поднял коня свечкой и по­ скакал обратно. — Что там случилось? — спросил Мышецкий шофера. — Ничего особенного. Какой-то дурак принял куст за партизана и стал стрелять. «Если бы, если бы...» — подумал Мышецкий. Теперь он понимал, что спасти Кафу могли только свои. Те времена, когда в мертвую барабанную дробь, извещавшую о последних приготов­ лениях к казни, вплеталось цоканье копыт и на эшафот поднимался цар­ ский гонец с рескриптом, свернутым трубочкой, чтобы прочесть пышные слова о помиловании, давно прошли. Остановить оружие могло только оружие. Но откуда возьмется оно, это другое, спасительное оружие, если никто в городе не знает о казни? То страшное и низкое, что предстояло сейчас на Андреевой гриве, он воспринимал поначалу как свое и только свое горе. Даж е Россия, у которой со смертью Кафы вдвое мелела река искусства, была забыта. Подавленный и раздавленный известием о казни, он много часов бродил по вечернему городу. Отрешенный от людей и от города, он жил только своим несчастьем, переходил улицу и не видел экипажей, поникнув голо­ вой, стоял в скитской церкви и не слышал голосов хора и священнцка, далекий от бога и прихожан. А когда увидел перед собой квадрат экрана с одним словом «Грех» и понял, что сидит в кинотеатре, долго сообра­ жал, как это он попал сюда из церкви и почему не помнит ни своего пути через виадук, ни входа в кинотеатр, ни его кассу. С экрана в глаза ему глядел трагический Мозжухин. Его искаженное страданием, тонкое нервное лицо было лицом Мышецкого, и от мыслй, что горе ломает всех, он плакал и с ним плакала виолончель сидевшего под экраном старичка- аккомпаниатора в обтрепанном фраке. Весь этот вечер он вел себя так, будто Кафы уже не было. Он ничего не делал для ее спасения, он стоял у ее могилы, опустив руки и голову, проклинал убийц и плакал. Почему он не нашел тех, кто поднял бы оружие в ее защиту, кто смертью отвра­ тил бы смерть? Почему, готовый отдать за нее жизнь, он не пошевелил пальцем для ее спасения? Он глядел вправо, потом влево через плечо шофера и ждал чуда: катяшейся из засады, стреляющей красной конницы, завалов из лесин,