Сибирские огни, 1977, №12

бу, тревоги — все то, что до той поры было скрыто от его глаз погоней за миллионами, утехами молодости, а в конеч­ ном счете самим собой. После Яна остался завод-братство, вернее крошечный его макет, макет-иллюзия, слепленный из хлебного мякиша. Осталось также его имя, воплощенное в новом человеке. Неделю назад я стала матерью. Три имени предлагал мне мой внутренний голос: Юзеф, Ян, Григорий. Когда у меня будут три сына, я назову их этими тремя име- / нами, пока же только Ян. Ян племянник Яна. Больше суток Мышецкий носил это письмо в портфеле, не решаясь передать Кафе: радости ей оно не обещало. Когда же рассеялся кошмар дикой ночи и он во второй раз за недолгое время оказался под домаш­ ним арестом, пришла мысль, что Кафы уже нет и передать ей письмо невозможно. Теперь он почти непрерывно думал о ней. Рядом была неж­ ная, деятельная Варенька, счастливая от сознания, что она снова с ним, у родного очага, а неоглядная мертвая пустыня изгнания навсегда от­ ступила в прошлое. Ее счастье было ему отрадно и близко, но еще ближе было несчастье Кафы. Конечно, ее нет. Прошлая ночь с ее смятениями, борьбой, пьяным угаром, призраками и страхом казалась длинней года и могла поглотить не одну жизнь. Больной, опустошенный, он часами си­ дел под фикусами в своей гнутой качалке, а Варенька хлопотала, при­ ходила к нему и уходила, подживляла огонь в камине, укутывала его колени пледом, приносила то чашечку чая, то стихи и, если он просил, устраивалась на пуфе и читала. Он жадно внимал ее голосу, страдал пе­ чалью поэта, умилялся его дару и чувствам и в те же минуты жил еще одной жизнью, был там, в камере, говорил Кафе слова сочувствия, до­ ставал из портфеля письмо ее сестры, но Кафа исчезала, и он возвра­ щался домой на коляске с белыми вожжами в руках и с таким чувством, будто оставил ее на кладбище. После обеда принесли записку из управления: Глотов отменял до­ машний арест и приглашал Мышецкого для дружеской, или, как он писал, «чисто гусарской», беседы. Он встретил его у крыльца, взял под локоть и повел к себе. — Я стал До несносного глух и нелюбопытен,— заговорил он, загля ­ дывая поручику в глаза.— Только сегодня узнал о вашей драме, об отъ­ езде Варвары Алексевны... И теперь рад вас поздравить — вы опять вме­ сте. Впрочем, другого и не могло быть. Ваща глубокочтимая супруга — бриллиант редких совершенств. Да и душа, душа! На этот раз у стола-саркофага почему-то не было пьяной тележки. Мышецкий ощутил тревогу. Это не вязалось с характером предстоящей беседы: ведь сам господин Ххо называл ее дружеской и гусарской. Уселись в кресла и закурили. Спичечный коробок в серебряном футлярчике перешел из рук в ру­ ки и лег на черный кастор. Лицо Глотова еще выражало те чувства, ко­ торые он выказывал, поздравляя поручика с возвращением Вареньки и называя ее бриллиантом редких совершенств. Но говорил он уже о ве­ щах трагических. Оказывается, только что у него состоялся конфиден­ циальный и очень трудный разговор по прямому проводу с верховным правителем. Достойно глубочайшего сожаления и даже отчаянья... — Шла речь о Кафе? — дрогнувшим голосом спросил Мышецкий. Коробок в серебряном футлярчике вернулся в руки господина Ххо Над розовой китайской спичкой выкинулся огонечек и приблизился к з а ­ гасшей папироске Мышецкого. — По моему разумению,— сказал Глотов,— я сделал больше, чем мог. Я был убедителен, зол, прям, нагл, находчив... — Не тяните, пожалуйста!