Сибирские огни, 1977, №12

7 Из дневника Мышецкого: ГЛОТОВ. Вернулся от господина Ххо в изряднейшем градусе. Шла вторая половина ночи. По комнате, задевая листья фикусов, ходила, за ­ ложив руки за спину, мумия Рамзеса II с отвислыми мускулами на уми­ ротворенном лице. И я тотчас же понял, зачем Глотов приглашал меня к себе и что он готовит Кафе. И ужас вошел в меня как горькая отрава. 8 Получилось так, что обещанной телеграммы Пепеляев почему-то не послал. Надо ли, однако, упрекать господина министра в обмане или коварном двоедушии, если, скажем, тысячелетняя практика шахматной игры доказала, что лучший ход приходит к нам не в минуты сражения, а позже, иногда в глубоком уединении, а бывает, даже во сне. 9 Волоча ноги, Мышецкий ходил по пустому дому из комнаты в ком­ нату'. Рука опущена. Слабая, безжизненная, страдающая. В руке кег­ ля-графин с желтым, как деревянное масло, маньчжурским спиртом. В комнате отца присел на кресло-качалку, глотнул из горлышка, по­ перхнулся, рука потянулась, чтобы вытереть слезящиеся глаза, и тут же упала. Пахло древними книгами, травоц в пучках, понатыканных по стене в гнездышках из фанеры. В детские годы он почему-то думал, что так пахнет исцеляющая безнадежно больных тибетская медицина, что запахи эти мудры, загадочны, добры и вечны как жизнь. Выше пучков с травами вздрагивал огонек лампадки и тоже был мудр, загадочен, добр и вечен. Кто подливал масло в лампадку, подумал он. Варенька? Вареньки нет. Поднимаясь по лестнице, твердил: Вареньки нет, Варень­ ки нет. И это «нет» представлял себе как нечто вещественное и нежи­ вое, вроде вон того самодовольного пуфа или фонарика, или портьеры в кистях с парчовой ниткой. В комнате жены на туалетном столике ле­ ж ал а слегка задымленная плойка. Ему почудился запах горячего ме­ талла и только что подвитых волос, он тронул плойку,, не теплая ли, и рассмеялся, громко и безнадежно. Варенькиной «Гари» на мольберте не было. Ее место занял свеже- загрунтованный холст— большое, почти квадратное серое поле. Что она хотела писать? Пепел Помпеи, конец, катастрофу? Присел на самый краешек кровати с видом случайного больного человека, который делает недозволенное, садится на чужую кровать, сознает и делает, так как отупляюще слаб и беспомощен. Кегля подня­ лась дном кверху. Глоток, другой. Икнул, поставил свое сокровище на пол,поправил,чтобы не упало. Боже! Как тяжко жить в этом мире! Он весь в ранах: нет Вареньки, нет отца, уходит в небытие полужи­ вая, разодранная на куски Россия. Он весь в ранах. А болит сейчас только одна, самая свежая: уходит Кафа. Как это сказал поэт? Умирающий уходит и вернуть нельзя. Разве она умирает? А разве нет? Умирающий уходит и вернуть нельзя. Все сильное просто. Все гениальное просто, как и все по-настоящему красивое. Когда-то она сказала: «Верно, поручик, верно! После победы нам будет холодно и голодно. Но ведь это весна, деревья раздеты, мужик съел свою соло