Сибирские огни, 1977, №11

День девятый 1 Пинхасик состроил свою привычную за шахматами мину презри­ тельного превосходства и двумя руками — одна навстречу другой — по­ менял местами короля и ладью. В какой-то миг этого священнодействия он походил на бурятского божка больше, чем сам божок. — Скажи, Евген,— спросил Савва Андреич,— у тебя когда-нибудь болит душа? — Поясница болит. А души у меня нет, Савва. Как и у тебя. Душу придумали язычники и поэты. — У меня есть,— со вздохом сказал Савва.— А судейским зачем она? Ну, а как ты чувствуешь старость? — Ж р а т ь стал свирепо. — Евген, Евген! Отшатнутся от тебя люди. Циник ты... Умрешь на соломенном тюфяке в приюте для престарелых. — Но я серьезно. Я действительно стал отпетым чревоугодником. Вхожу к тебе в сенцы, витает дух малосольных огурчиков со смороди­ новым листом, и я уже валюсь с ног. — И у тебя, конечно, есть на этот счет своя философия? — Логика матки-природы. Любовь, как известно, самое расточи- . тельное чувство. Но донышко у нее имеется. Бог видит, что яуже не Крез в любви, а нищий. Ева мне ни к чему. Он берет ее обратно и на­ граждает меня чревоугодием. Меняет, так сказать, вожделения. — Значит, донышко есть? Все чувства идут с нами до могилы, а вот любовь... — Д а ты не влюбился ли? Савва? — Влюбился... Савва Андреич передвинул ферзя и, подергивая седую прядку бо­ роды, заговорил о том, как ему трудно в последнее время. Старость называют возрастом самоограничения, строгих берегов, мудрости. Но главное в ней не это. Старый человек чувствительней, ра­ нимей, а в общем-то и выше самого себя в прошлом. Он преувеличива­ ет добро, чище видит красоту и грацию женщины. Лепет ребенка для него музыка с неба. И оттого в умилении он плачет, умиление его ис­ ступленно и может походить на припадок. Это — страдающая совесть. Припомнив какой-то свой давний проступок, грех, на котором десятиле­ тиями л ежал прах забвения, он вдруг стенает и казнит себя с таким от­ чаянием, будто это свежая кровоточащая рана. — Ты, конечно, кого-то уХлопал, Савва,— сказал Пинхасик. — Евген! Старый художник устало прикрыл веки. — Раскаянье ест меня поедом, Евген, и мешает жить. Верующий сказал бы — это очищение перед встречей с богом. У бога нет судей, и человек перед смертью судит себя сам. К неземному обиталищу он при­ ходит с собственным приговором. Ну, а я вижу в этом другое: жизнь бьет тебя наотмашь, радует и делает лучше. В раскаяньи — опыт бытия, горький и радостный, все печальное и светлое, все слова, вся музыка, которую ты слышал, все прекрасное, чем напитала тебя природа и люди... — Х о д и д а в а й ! — потребовал Пинхасик.— Ходи, ходи и не кисни, пожалуйста... Ну, что тебе надо? — Дело.