Сибирские огни, 1977, №11

Какая пошлость, думал Савва Андреич. И вот ведь! Сочинение са­ мозванца от литературы, написанное ради пятака, быть может, под пья- ную руку, становится жизнью Анфиски. Это е е драма, драма э т о й ночи. Что бы он дал за благо увлечься с такой силой, вернуть веру в бо­ га, в сказочный сюжет, в печатную букву, которая делает правдой лю­ бое сочинительство. Где та фантазия, которую не в силах унять ни су­ ровый наблюдательный мир, ни чье-то здравое суждение, ни сам ты, твоя рассудительность, опыт, привычные представления? Как растерза­ на, как опустошена и неприкаянна его душа в эти минуты! И как она равнодушна к самой себе! Стало безразлично, кто одолеет в споре, какой восторжествует цвет, белый или красный, примут ли потомки его искусство, напишет ли он настоящий шедевр и даже напишет ли вообще что-нибудь. Его кровью, его дыханием стала готовность уйти, согласие потерять любое приобре­ тение, любые блага, даже полотна, над которыми он состарился. Ничего не жаль. Ничего. Мир опустел, деревья облетели. Не стало событий страшных, скорб­ ных или смешных. Все идет мимо его чувств, его мыслей. Ничто не вы­ зывает в нем нежности, протеста, негодования, радости. Не стало ве­ щей, из которых одна была бы дороже или дешевле другой. Не стало цены. Нет в мире критериев, которые возносили бы одно и порочили другое, нет веры, нет авторитетов, учителей и учеников. Еще вчера одно это сознание сделало бы его несчастным. Но кто-то жестокий повымел из его души все чувства. В ней нет того, чтобы страда­ ло и двигало. Он забыл, что такое несчастье, беда, отчаянье. Анфиска фукнула на лампу. По комнате распространился запах фитиля, и мрак тотчас же залил все предметы. — Спокойной ночи, Саввушка! — сказала она шепотом и, так как он не отозвался, объяснила знаменитому поэту в черном:— Спит. А мо­ жет, и не спит. И хихикнула, скрипнув кроватью. Засыпая, Савва Андреич продолжал думать о своем странном со­ стоянии. Это болит душа, говорил он себе. Но это не болезнь. От этого нет ни пилюль, ни пьянящих декоктов, так как ни он, старый художник, ни его доктор не знают,*что это. У него нет слов, чтобы предъявить ж а ­ лобу, у доктора нет науки, чтобы выявить ее и понять. * — Савва! — позвал его чей-то печальный мужской голос. Монах, почему-то подумал художник, ему сделалось страшно, и он проснулся. Замер, оглядывая комнату. Человека, который позвал, в комнате не было. Была Анфиска. Она стояла спиной к нему с романом в руках и читала. У ног ее было ведро с золой и черным совком, а в раскрытой печурке, на шалашике из лучи­ нок, топтался чистый ласковый огонек без дыма. Она осторожно поло­ жила на шалашик два сухих березовых полешка, открыла поддувало и прикрыла печурку. На забеленной чугунной дверце заблистала и з а ­ играла золотая стежка, а в печурке что-то свистнуло и стало петь. Став­ ни уже были открыты, в окнах стояло роскошное раннее утро, и пото­ му страх, вышедший из сна, жил не дольше мгновения, но ушел он не весь. И Савва Андреич не сразу понял, что чувство, которое он оставил, была радость. Было радостно от сознания, что пришел страх. Пришло чувство. Он вновь доступен чувствам, и чувства доступны ему. Анфиска положила раскрытую книгу на кухонный стол обложками вверх и села чистить картошку. Он сел, выпростал ноги из-под одеяла.