Сибирские огни, 1977, №11

венно ораторствуете, что, будь я слепой, я бы увидел перед собой бла ­ городный металл и, достав печатку, поставил бы самую высокую пробу. Но я зряч. — И предубежден, слава богу. — Слава богу? Вы и на самом деле добиваетесь от меня телячьих восторгов? Кто ж автор этого? Убийца честного пахаря? Смутьян? Или, напротив, жертва злодейства, которую вы защищаете смертью? — Скорей жертва. Мышецкий пошелестел, перекладывая рисунки, и сказал, что он, к сожалению, не захватил работы, колдовство которой кружит ему го­ лову. Там — одинокая фигура женщины в струящейся на ветру крас­ ной косынке да серый фон. Не то небо, не то туман с косым, очень ред­ ким снегом. Ни домов, ни земли. Серое и женщина. Но тот, кто бывал в Петербурге, при первом же взгляде поймет, что серое — это Петер­ бург. И не давний. Не поры Петра или Екатерины, а вздыбленный го­ род мятежа пятого года. Невидимое в сером войлоке, позвякивает ору­ жие солдат-усмирителей. Баррикада на прицеле. «Остановитесь! — кри­ чит женщина.— Остановитесь!» Глядя на провал ее изгибающегося рта, вы слишите именно это. — Д а что я распространяюсь. Вот этот рисунок. Запрокинутая голова Саввы Андреича неподвижна. Глыба его лба величава, крупные черты лица спокойны: спит бог Эллады. Но спит ли? — Что вы сказали, ГЛеб? — Д а вот... нашелся этот рисунок. — Э, не надо... Я очень устал, Глеб. Оставьте свою папку, и, может быть, я взгляну на рисунки еще раз. Потом они стояли у ворот, на мостике, только вчера сколоченном из сырой тесаной лиственницы. Брат художника, Модест Андреич, вы­ метал из канавы мелкую щепу, белевшую на черной и влажной земле, как свежая известка. Потное его лицо блестело. У коляски через улицу стояли кружком ординарец Мышецкого, ездовой, письмоводитель про­ куратуры и прибывшая на гастроли дрессировщица белых мышей: при­ крытое панамой очень бледное лицо, небрежно намалеванный, кармин­ но-красный рот и толстые, по карандашу, черные брови. Савва Андреич глядел на компанию, на брата, на его руки и говорил Мышецкому, что все гениальное является миру как радость и трагедия. Гений приносит с собой утверждение и отрицание. И то и другое из одного источника: гений нов. Невероятно нов. И потому должен убедить в своей правоте не только болото лжемудрых законодателей, готовых удовлетвориться, скажем, Брюлловым или Тропининым и навсегда убить вечный зов к совершенству, но и самого себя. Прав ли я? — вот вопрос. Нет, не прав, отвечает один и сходит с круга. Это трагедия. Я прав, говорит дру­ гой, несомненно прав, но как продраться через каноны, страх, подлость и святую убежденность. Ведь ты пришел в стареющее искусство как ниспровергатель и опустошитель. Неприятие гения — это не только вой бездарности, но и голос честного, высокого искусства. Это неизбежно и страшно, ибо на стороне этого старого, честного, высокого искусства не только одна неправда. — Простите,— сказал Мышецкий.— Это как-нибудь связано с тем, что я,показывал вам? — Никак! Сердито, почти злобно. И, повышая голос: — Никак!