Сибирские огни, 1977, №11

рука, другая белая перчатка замерла где-то у плеча. Она с часами. Ч а ­ сы отмерят теперь последние мгновения чьей-то жизни и поведут счет первого мгновения небытия. Час пробил! — Что вы здесь видите? — спросил Савва Андреич. — Верность целого. Впрочем, не то. Дух мстительного чувства, ко­ торый витает в каждом атоме. Обратите внимание на руки. Та, что бро­ сает яд, грациозна и тиха, подобна змее: вот-вот — и жало убийцы без звука нанесет удар, который не повторяют, так как смерть тотчас же прикроет жертву своим крылом. Это не рука, это рок. Нечто глубоко равнодушное, неотвратимое. Другая рука еще тише. Она ждет. Час на­ стал, но еще не подошла последняя секунда. Мгновения падают, гаснут, а рука слушает, ждет... — У вас слишком тонкая кожа, Глеб,— сказал Савва Андреич, и не­ возможно было понять, похвала это или осуждение. — Теперь лицо,— продолжал Мышецкий.— Оно не прописано и бесформенно. Без губ, без носа. Поглядите — темная, бурая земля. Та ­ кой она бывает в полном мраке. Цвет тысячелетней мумии. Темень мил­ лиона ночей. И на этой на мертвой и темной глине, на лице мумии: гла­ за-фонари. Как они живы! Приглядитесь! И, главное, чем это до­ стигнуто? — Три палочки. Три манерных палочки. — Да, глаза — это три палочки в пустоте: так, так и снова так. Бук­ ва эн, положенная набок. Не манерно, а свежо. Две пустоты, две дыры на черноте набиты теперь живым, чуточку холодным свечением. Наби­ ты! Это вещество. И образ. Образ исступленного чувства, которое не остановилось бы перед тем, чтобы швырнуть в преисподнюю весь мир, все миры, дабы кто-то стал землей, дымом, горсткой золы. Это образ уходящего, которое мстит своей смене только за то, что она неизбежна. — Это Медея,— сказала Мышецкому Анфиска, выходя из-за ширмы под ручку с Ненилой. В свободной руке она держала утюг с красневшим еще в дырках 'самоварным углем. Под мышкой у Ненилы торчали два зонтика: синий и желтый. Поскольку в общей своей особенности очаровательные глаз­ ки не совсем управляемы, то и здесь они стыдливо посияли поручику Мышецкому, сначала одни, потом другие и, наконец, те и другие вместе. — Вы так здорово рассказывали...— похвалила Анфиска.— Конеч­ но, это Медея. — А по-моему — палач,— возразила ее подружка.— В Омске, гово­ рят, есть такой страшный палач... Он при каком-то министре... — Дура! — толкнула Ненилу Анфиска.— Это же прокурор! И, улыбнувшись Мышецкому, присела в реверансе: — Извините. Она думает, вы артист. — Извините,— отозвалась эхом ничуть не смутившаяся Ненила и тоже присела: — До свидания! — Я вытрясу утюг и поставлю в сенках,— сказала Анфиска Савве Андреичу.— А ты приберешь. Только не забудь, Саввушка. До свидания! Глазки повторили свой маневр в сторону Мышецкого, и девчон­ ки ушли. — Если это Медея, а не какой-то символ,— сказал Савва Андре­ ич,— то и художник всего лишь иллюстратор, а не философ. Он беднее и уже, чем вы думаете. Обойдя скрипучее, как колодезь, вольтеровское кресло с залоснен­ ным сафьяновым сиденьем, Савва Андреич немножко сдвинул его и грузно опустился. Скажите, Глеб! — заговорил он, устало прикрывая веки. Вы всегда подгоняете эксперта в определенную сторону? Зачем вы пришли? Узнать мое мнение или навязать свое? Анфиска права. Вы так вдохно