Сибирские огни, 1977, №11

Пинхасик прощался, стучал калиткой, смятения же оставались. Чем же страшит его неостановимое нашествие красных? Кровью на улицах, которую он увидит? Русской кровью? Только русской, одной только русской? Или возмездием? Нет, возмездие ему не грозит. Д а и отнять у него нечего. Жизнь? Жизнь дорога молодому. У молодого берут жизнь, у старого — старость и недуги. Боится он другого: правды, слов, вопросов. Вы действительно Савва Попов, спросят его почтительно, с удивлением? Что случилось с вами? Ведь то, что вы делали в пятом году для «Адской почты», было исполнено яда и света. Яда для деспотии, света для низов народа. Десять аршин на восемь! Полотно-колосс! Вы создали его в семнадцатом, на крутизне переворота, в бешеные мгновения одной мартовской недели. И Русь ахнула, впервые увидев себя, свои крылья во всей широте могучего размаха. Если бы сейчас вы отважились выставить этот холст на публику, тупая и шалая опричнина генерала Гикаева искромсала бы шашками и творца, и творение. С кем вы, Сав ­ ва? С Россией? С какой тогда? В тот ранний час Савва Андреич впервые после болезни вышел из дому. В одной руке трость, в другой обтянутый коленкором ящичек складного мольберта. Спустился в ложок и задами — в дремотно тихий Кривой переулок. На этом месте,переулок гнет колесо, высовывая на излуку богатый дом теперь уже покойного архиерея Амвросия. В кипении деревянных кружев, мелких и пышных, стоят большие окна цельного ст.екла без переплетов, над гордым шеломом шпиль черного лака, на шпиле медлительные крылья взлетающего аиста. Опустившись на ск а ­ мейку, что стояла на противоположной стороне улицы, Савва Андреич установил мольберт на треногу. Зачем он пришел сюда? Писать свои стенания, свою Россию раздора и пагубы? Д в а пламени, красное и белое? Нет, к этому он не готов. Под карандашом качнул крыльями и замер на бумаге носатый аист. Вскипел, завился веселый русский узор. — Посмотреть можно? — спросил кто-то за спиной. Художник устало прикрыл веки: в храм, в тишину разговора с богом врывался варвар на грохочущей длиннохвостой лошади. Но у варвара почему-то был нежный грудной голос, тотчас же выра­ зивший удивление: — Дом? Просто дом? Голос за спиной показался очень знакомым. Он обернулся. Во взгля­ де его проглянула надежда и что-то от страха перед возможной ошибкой. Нет, этой дамы, немолодой, белокурой, с темными синими глазами, он никогда не видел. И все-таки спросил полушутливо: — Вас, конечно, зовут Юнной? — Нет. Я Ксения. Ксения Владимировна. — Кого же тогда я встречал в Петербурге? Эго был бенефис Фелии Литвин. Горы цветов. — Не шутите, пожалуйста. Я здешняя. Грохочущей лошади уже не было, над мольбертом вновь царила храмовая тишина, и потому художник мог снова творить и мыслить. Он сказал, что у Максимова, к примеру, на его знаменитом полотне «Все в прошлом», заброшенный барский дом, безмолвный и печальный, с окна­ ми, забитыми досками, не просто фон картины, а едва ли не главный и, конечно же, трагический выразитель сюжета. Больная госпожа в кресле возле людской, брошенная друзьями, иссушенная недугом, кажется плывущей в бесконечность. Почему? Дй потому, что рядом стоит отжив­ ший дом, некогда счастливая страница ее жизни, свидетель ее красоты,