Сибирские огни, 1977, №11

допросы, говоришь свои блистательные речи. У тебя дело». — «А у тебя? Ты пишешь свою «Гарь», и она более чем недурна. Ни у кого в Городи­ щах нет таких флоксов, левкоев, орхидей»... Она отмахнулась и спроси­ ла: «Скажи, Глеб, у тебя нет такого чувства, что нас несет, увлекает какой-то необузданный поток. Я закрываю гла за и чувствую, как устрем­ ляюсь мимо чужих берегов с чужими, недобрыми людьми. Я открываю глаза, и меня снова несет, и снова те же берега, и те же чужие, недобрые люди. В зале гремит музыка, я на твоей руке, но барабан, лица, шпоры, кортики, слова комплементов — все, все кажется ненастоящим, отре­ шенным от жизни, и только одно чувство, что тебя, и меня, и всю эту карусель несет какой-то другой неостановимый п о т о к , н а с т о я щ е е . Чу в ­ ство жизни. Нет, чувство конца. Жи знь наша страшна и неуправляема. Это скольжение по плоскости вниз. Прости, Глеб. Моя «Гарь» никому не нужна. А твои речи?» Я не был готов к этому вопросу и сказал то, что уже говорил: «Я боюсь за тебя». Слова были те же. Но теперь они значили совсем другое. КЫЧАК , ГЛОТОВ. Станционный ресторан в Иркутске хотел бы вы­ глядеть шикарно — лепка, мраморные столики,— но кормят там пре­ паршиво, а быстроногое племя официантов дефилирует в замазюканном крахмале. Я ел без удовольствия. К столику подошел французский офи­ цер в хорошо отутюженном мундире и, тронув пустующий стул, спросил, не стану ли я в о зража ть против его компании. Говорил он по-русски. Ничего горячительного в ресторане не подавали, но для француза н а ­ шлась з амшел ая бутылка густого, почти черного вина, и оттого тотчас же начались сдержанные тосты и доверительная беседа. Откинувшись на стуле, француз закурил и, поводя головой, снял большие темные очки. «Узнаете?» — спросил он, улыбаясь широко и загадочно. Я расте­ рялся. Мои наблюдения говорят, что разноглазие для женщины не всег­ да минус. Глотов ск азал бы, что нередко это перчик, делающий д ежу р ­ ное блюдо лакомством королей. Мужчин же оно, как правило, не украшает. Последнее тому подтверждение я наблюдал с прокурорского столика на процессе Кычака и Кафы. Кычаку господь бог послал разные глаза. Теперь они были устремлены на меня, и в глубине их стояло тор­ жество сибарита: я жив, я празден, мне радостно. «Надеюсь, вы знаете, что в пакгаузе, перед вашим грозным обвинением, я был всего лишь а к ­ тером.— Он остановился и п о я снил :— Актером одной роли?» Я кивнул, хотя слышал об этом впервые.— «Ну, а теперь?» — спросил я.— «Пере­ вожу деловые и военные диалоги генерала Ж анена с русскими буржуа и военачальниками».— «Но ведь Жанен, как известно, не только знает по-русски, но и поражает нас, россиян, превосходнейшим выговором. Кто-то пошутил даже, что генерал акает, как москвичка». Кычак погля­ дел в зал, потом на окно, з а которым сияла мокрым блеском прекрасная Зенера, и сказал , что Жанен тоже актер, и тоже одной роли, и потому случается, когда ему полезно, не знать русского. Человек, недавно при­ говоренный к каторге, с моим участием, сидел за одним сс мной столи­ ком и наливал в мою рюмку густое черное вино, привезенное, как я думал, с его новой родины. Не бред ли это?.. По возвращении в Городи­ ща я в то же утро объяснился с полковником Глотовым. Меня задевала та перегородка недоверия, которую почему-то поставили между мною и тайной провокатора Кычака. Я не знал того, что должен был знать по праву прокурора и человека одних идеалов с устроителями процесса. Фальшивая подкладка дела одинаково ускользнула и от подсудимой Кафы, и от ее обвинителя, поручика Мышецкого. Звучит-то! Кафа и я. Большевичка и ее преследователь. '«Низведение мое к бесправию подсу­ димой чудовищно по самой сути, и я требую честного и, если хотите, официального разъяснения»,— заключил я в своем горячем и не очень-то уравновешенном демарше. Слушая меня, Н. Н. сидел на подоконнике.