Сибирские огни, 1977, №10

скому собранию — с повязками на глазах, источавшими странный запах персидского порошка и полыни. В гардеробной — фуражки немецких офицеров в орлах, золотой мишуре, дешевые перчатки, стеки, галоши, удивленные улыбки денщиков, с преувеличенной любезностью снимав­ ших с солдат, с «серой окопной скотинки», пропахшие махрой, захле­ станные грязью шинели. Солдат Щукин, глава русской делегации, без погон. Молескиновая гимнастерка. Лоб мыслителя. «Вы предлагаете, господин генерал, проект договора на двух языках! Мы тоже предла­ гаем проект договора на двух языках. Считал бы полезным огласить оба проекта». Генерал фон Зауберцвейг то и дело подкручивает торча­ щие в потолок усы, говорит резко, отрывисто, ж е л а я во всем походить на своего императора, который стоит над его головой в черной раме и, не меняя надменной улыбки, поглядывает на русских солдат, вознесен­ ных революцией на вершину, кажущуюся ему фантастической... Чаны- гин и Пахомов хорошо помнили картины и д аже слова многих событий, и очень смутно — друг друга. Это не мешало им сознавать себя давни­ ми верными друзьями, гораздо более давними, чем та пора, когда в Несвиже и Солах они лелеяли крохотный росток мира, а затем под Нарвой и Выборгом защищали его оружием от вероломства тех, над кем витала еще тень высокомерного императора. — Цыганка, она набрешет,— продолжал Чаныгин.— Ты знаешь, о чем я думаю, Пахомыч?.. Был у меня братан, Иванушка. Так вот, иг­ рал он как-то на бревнах: они лежали у нас под окнами. Бревна раска­ тились, рука — под лесину, потом голова, а дальше плач во всем, доме, поп, отпевание.' А через неделю, может, через две, мать мыла полы, ле­ зет под койку и хвать тряпкой за что-то. Глядит, гвоздь. Вспомнила, забил его Ивашка, да как закричит: «Рученьки, рученьки мои милые!» Так, видимо, понимала, что руки, те самые руки, что забили гвоздь, теперь в гробу и уже ничего не могут. Стала икать. А как затихла, у нее отнялась вся левая половина. Только через год ступила она за по­ рог, да и то держалась за стенку. А вот теперь и я натыкаюсь то на од­ но, то на другое. Спрашиваю Грачева: «Кто это составил?»—«Кафа».— «А это чья работа?» —, «Кафы». Д а ведь и гвоздь нашелся, честное сло­ во: забила, чтобы вешать жакетку. И ты знаешь, сижу, бывает, и вдруг мысль: вот войдет. Оборачиваюсь на двери и жду: вот войдет. — Мне это знакомо,— сказал Пахомов, склоняясь над кормой и пряча в мешок полотенце и мыльницу.— Откуда безопаснее пройти в литейку? — Со стороны узкоколейки, конечно. А ты что, заглянуть к нам думаешь? — Надо разобраться, как идет забастовка. Потом Годлевский обе­ щает назвать день и час.— Пахомов затянул на мешке петлю, помед­ лил, глядя на Чаныгина.— Ну, что молчишь?* — Д а не верю я этому пану.— Пристроив талиновый прут на ко­ ленке, Чаныгин легонько поколачивал по нему колодкой ножа,— Ты сам-то веришь? — Верю, Степан. — Как самому себе? — Как самому себе. Чаныгин вздохнул. — Смотри, Пахомыч! — И, смягчая проступившие было в голосе угрожающие нотки: — Мужик ты у нас башковитый, но смотри. — Смотрю-ю-ю,— растянул Пахомов и, балансируя, пошел по к а ­ чающемуся шитику.