Сибирские огни, 1977, №10

ние и смятенность угнетенной души. Голос для бога. Когда друзья спра­ шивали, как подвигается его работа, он беспомощно разводил руками или же садился к старинному инструменту, заметно бледнел и играл что-то клочковатое и всякий раз новое и старое. Красок он не видел. И, если брал их, они лгали. Гуси легко всплывали на воде белыми корабликами. А когда выхо­ дили, вожак самодовольно ощипывался, тянул ногу, развертывал над нею веер крыла, и тогда воображение рисовало художнику будущий его холст и вот эту чинную гогочущую кавалькаду — выражение всеобщего равнодушия к мертвому телу, к страданиям и трагедии молодой жен ­ щины. Но вот достанет ли у него таланта для гротеска и символа — в т а ­ кой манере он никогда и ничего^не писал? В доме брата, плательщика службы пути Модеста Андреича, старый художник занимал меньшую половину. От брата его отделяла пятая стена, от племянницы Анфиски — так он звал младшую дочь сестры, жившей этим летом в Иркутске,— жаркие ситцевые павлины. Ширма. С возвращением Саввы Андреича Анфиска, наряженная в воздуш­ ный пестро-клетчатый фартучек, висла у него на шее, визжала и от пол­ ноты чувств стучала задранными за спиной ножками, туфелька о ту­ фельку. — А ты не знаешь, а ты не знаешь...— говорила она свое неизмен­ ное, загадочное и лукавое. -— Что ж это я не знаю? — А чем я тебя буду кормить. -— Может, картовочкой? — Ну, какой-то! Сразу и догадался. Анфиска притворно дулась, лезла в загнетку и добывала черную сковородку с картошкой, поджаренной на нестерпимо зеленом бобовом масле. После завтрака она меняла пестро-клетчатый фартук на белый и уходила в гимназию: шли приготовления к учебному году. Ей было шестнадцать, и она начинала последний класс. Оставшись один, Савва Андреич любовно складывал салфетку вчет­ веро, поднимался и ходил, стараясь припомнить, куда ее кладет Анфиска, и, не припомнив, вздыхал и садился за бюро писать письма. Потом он снова брал трость и отправлялся в парикмахерскую братьев Каурдов. Над его чистыми сединами почти вхолостую стучали ножницы, фукал пульверизатор, и, посвежевший, напрысканный одеколоном «Одер де Фе- мина», он появлялся в рисовальном классе высшёй начальной школы. Занятия с ребятишками лепкой и рисованием он считал своим послед­ ним — по времени — счастьем и еще должностью, которая кор-мит. И надо думать, лукавил в том и в другом. Счастье это не могло быть последним, он горел увлечением написать свое лучшее полотно, а должностью эти занятия можно было назвать только в шутку. После обеда он выносил шахматный столик на открытую террасу — она простиралась вдоль обеих половин дома и почему-то носила название заднего крыльца. Это были блаженные минуты. С томиком Тютчева, на скрипучем соломенном крес­ ле?, под черемухой. Разомлевшая от близкого соседства горячей кровли, черемуха пахла знакомо и щемяще. Молодость отступала еще дальше и оттого становилась дороже, милее и невозможней. Читая стихи, он при­ слушивался к басовой струне часов, отбивавшей в доме свою мету к аж ­ дые четверть часа, и поглядывал через двор: он ждал друга, Евгения Михайловича Пинхасика, того весьма странного адвоката, который на процессе в пакгаузе сказал председателю «в высшей степени ничего» и тем вызвал снисходительное недоумение одних и осуждение других.