Сибирские огни, 1977, №10

В эти минуты пустых дворов и дорог, тихих голосов и отчетливых звуков он шел по обыкновению серединой улицы. Трость в левой руке. Серебряный сапожок взрывал уплотнившуюся за ночь влажную от ро­ сы пыль. Возникал тонкий, щемящий душу запах первых капель дождя, и Савва Андреич думал о дожде, о земле, о том, что люди голодают, а кругом тиф и война. Бывало, он останавливался, что-то припоминая, и тогда спутницей его становилась суровая и вечная правда поэта: Я думал: «Жалкий человек. Чего он хочет!., небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он — зачем?» Путь всякий раз был один и тот же: за город. Перейдя по камушкам прозрачную — на песочке — родниковую во­ дичку, дышавшую в лицо прохладой и свежестью, Савва Андреич лез на крутяк, постоянно останавливался, звенел сапожком о гальку и улы ­ байся. Господи, какая благодать! З а крутяком природа клала ему в ноги зеленое царство с его во­ сторгами жаворонка, с холстинами отавы, с медными свечьми сосен, с дятлом, который колотит клювом с каким-то странным глухим отзву­ ком, будто стучит на шишущей машинке. Когда дятел умолкал — пере­ водил каретку — Савва Андреич слышал кузнечиков и снова улыбался, снимал шляпу и искал взглядом цепочку гусей. И гуси объявлялись: по-видимому, их расписание почти в минутах совпадало с расписанием художника. Исполненные достоинства и спеси, они маршировали своей парадной хромотой от избушки лесника на кру­ тяк, чтобы потом сойти к курейке, которую высылала сюда Большая река — она была тут же, за красным лесом, светлая, величественная, очень чистая и очень студеная. Проходя мимо, гуси наводили на худож­ н и к а свои лорнеты, а вожак делал шеей змею и сеял у его ног р а зд р а ­ женное шипенье. Савва Андреич дурашливо пятился, прятал трость за спину и смеялся, по-детски самозабвенно и радостно. Он приходил сюда на свидание с натурой для холста, который н а ­ пишет. Пока же этот холст был только живой природой, он поминутно менял свои краски и формы, зыбился под тягой ветра, звенел или щел ­ кал трелью, наводил лорнеты и говорил: га, га. га. Вон насыпь, вон темный ров, темная трава, темная глубынь... Под насыпью, во рву некошеном Лежит и смотрит, как живая, В цветном платке, на косы брошенном, Красивая и молодая. Эти слова он узнал давно. И, подобно дикарю, впервые увидевшему огонь, пережил тогда удивление, восторг и страх. Страх перед необъяс­ нимостью явления. Картина была жива и удивительна, а з а гадк а искус­ ства—безмерна и недоступна. Впрочем, искусство ли это? Жаворонок, роняющий с неба свое серебро, грация белки, ее легкий взлет с невесомой ветви — разве это искусство? Слова, которые он прочел, это его слова. Не чьи-то, а его. И полотно, которое он напишет, будет полотном каждо ­ го, кто его увидит. Это моя картина, скажет каждый, такой я видел ее, красивую и молодую, в некошеном рву под насыпью. Сначала пришла музыка. И долгие годы холст оставался то'лько музыкой :' мягкие, редкие, низкие и непременно длинные удары на клавире. Не скрипка, не флейта, а именно клавир — рояль, клавесин, пианино: длинные удары, томле